Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Шрифт:
— Как же он все-таки попал в цилиндр? — спросил Антон Ильич.
— Это могло случиться во время чистки двигателя, по небрежности моториста, — ответил Горшков, с трудом сдерживая зевоту. Он сидел, устало опустив плечи, и грел натруженные пальцы о кружку с кипятком. Глаза у него слипались.
— Сволочь! Отдам под суд, — сквозь зубы сказал директор. — На фронте я бы его расстрелял.
Антон Ильич поморщился.
— Давно он у тебя работает?
— Когда я из госпиталя сюда пришел, уже работал. А вообще-то он, как началась
— А родители что ж? Директор слегка смутился.
— Мать жива. А отец и старший брат под Смоленском погибли.
— Пришли его сюда. А сам побудь где-либо. Ты со своим свирепым лицом только испортишь разговор.
Директор ушел. Антон Ильич отломил кусок хлеба и принялся жевать, задумчиво уставившись в темный угол комнаты. Под его расстегнутой курткой виднелась на пиджаке орденская колодка, защитные шерстяные галифе порваны на колене. «Это, наверно, когда выбирались из будки», — вспомнил Горшков. Грузному Антону Ильичу было не протиснуться мимо несущегося приводного ремня, моторист хотел остановить генератор. «Я тебе остановлю!»—пригрозил Антон Ильич и кое-как выбрался в окно.
В дверь постучали. Вошел моторист. Он покосился на укрепленную с обратной стороны двери табличку «Без дела не входить» и остановился на пороге.
Антон Ильич внимательно оглядел подростка.
— Закрой дверь, подойди сюда. Ты зачем же снял комсомольский значок?
— Раз так получилось, какой я теперь комсомолец?.. — Паренек запинался. Казалось, что он вот-вот заплачет. — Кондратьев говорит: «Иди, сейчас Антон Ильич у тебя билет отберет, а завтра я тебя с работы сниму…» — Он теребил в руках шапку и смотрел в пол.
Антон Ильич сердито кашлянул, спросил у моториста, как его зовут.
— Павел.
— Так вот, Павел, Я никак не допускаю, что ты мог намеренно сделать аварию. Может, по небрежности? Валяется там у тебя вокруг движка всякое барахло…
— Не знаю, не знаю… Честное комсомольское… — Моторист обеими руками прижал к груди свою драную меховую шапку.
— А это? — Антон Ильич разжал ладонь и показал шарик.
— Мой… Мы там сделали столик-игру, «китайский бильярд» называется… — Павел умоляюще протянул шапку к Антону Ильичу. — Только я его никуда не подкидывал…
Горшков слушал разговор, всматривался в лицо Антона Ильича и думал о том, что где-то когда-то уже видел этого человека. А молоденький моторист напомнил Горшкову его самого, когда он был подростком.
Горшков спросил:
— Павел, ты закрываешь гнезда в двигателе, когда вывертываешь форсунки или краники?
— Краники? Постойте… — Павел смотрел на Горшкова широко открытыми мальчишескими глазами. — Краник… Ну да, я как раз вчера вывертывал продувной краник, у него рычажок поломался… А в будку зашли ребята…
— Какие ребята? — поинтересовался Антон Ильич.
— Да наши, из ФЗО. Мы стали играть. У меня таких шариков много. И гнездо в движке я не заткнул, никто
Фамилия Николаев в сочетании с неуловимо знакомыми чертами лица вдруг вызвала в памяти Горшкова образ молодого усатого человека в кожанке, с маузером на боку.
Словно откуда-то издалека донесся стук двери, захлопнувшейся за мальчишкой-мотористом. Горшков вздрогнул, кипяток из кружки расплескался по столу.
Дверь распахнулась. С порога директор крикнул:
— Ну как, что с мотористом делать?
— С мотористом?.. — Николаев снял очки и рассеянно поскреб концом дужки свой седой висок. Нехотя ответил — Инструктировать надо. Где инструкция?
— Какая еще инструкция? Я его под суд отдам, стервеца такого!
— Послушай, Кондратьев! — впервые за эту хлопотливую ночь Николаев вспылил. — Когда-то я работал кочегаром в бане у купца Поцелуева. Там и то была инструкция. А у тебя моторист аварийной установки понятия ни о чем не имеет. Кто в этом виноват?
— Кто?.. Война! — Директор рванул ворот спецовки, пуговицы полетели на пол. — Главного инженера на фронт забрали, работай тут с бабами и мальчишками! Муку не подвезут — я виноват, хлеб украдут — я отвечаю! За все один. Вам хорошо говорить…
Николаев встал, застегнул куртку и открыл дверь.
— Товарищ Горшков, моя вина: я поднял вас с постели. Но ведь и я здесь торчу, и мой шофер не будет спать всю ночь. Сделайте еще одолжение, проинструктируйте коротко моториста.
Николаев шагнул было в дверь, но директор загородил ему дорогу. Лицо его покраснело, единственная рука была опущена вдоль туловища, как по команде «смирно».
— Виноват… Хамство. До ранения у меня этого не было. Простите, товарищи, и спасибо вам.
Николаев мгновенно остыл.
— Ладно, — он вернулся к столу, взял полбуханки хлеба. Проходя мимо двери, щелкнул пальцем по табличке. — Свой кабинет небось оградил, а в аварийную будку заходят все, кому не лень. Чтоб сегодня же написали на той двери что положено.
Директор в бешенстве покосился на табличку.
— Это от старого начальства осталось. Мне она ни к чему! — Он сорвал табличку и с силой швырнул ее в угол.
Игнат, нахохлившись, сидел в «виллисе». Между надвинутой на глаза меховой шапкой и поднятым зорот-ником торчала цигарка, тлеющая малиновым огоньком.
Николаев отдал шоферу хлеб.
— Придется тебе тут до победного конца.
— Я-то ладно. А вот как вы, Антон Ильич? Пешком? Из будки вышел Горшков. Вместе с Николаевым они направились к воротам. На весах возле машины, нагруженной хлебом, их встретил директор.
— Вот грузовик едет в центр. Довезет вас, товарищи. Извините…
В кабине пахло горячим хлебом. Ехали молча; шофёр смотрел вперед. Николаев сидел, уткнув нос в воротник, и, казалось, дремал. Но когда машина остановилась у комбината, он, прощаясь, задержал руку Горшкова.