Фронтовое братство

Свен Хассель

Эвальд остановился и хрипло прошептал:

— Я вам ничего дурного не сделал.

— Очень надеемся, что нет — ради тебя же, — усмехнулся Штайн.

Малыш сделал ему знак помолчать и громко обратился в Эвальду:

— Иди сюда, вошь, нам очень хочется немного с тобой потолковать. Ну!

Эвальд медленно пошел к стойке, сопровождаемый взглядами всех, находившихся в зале. Девицы кивали в предвкушении удовольствия, злорадствуя по поводу несчастного положения Эвальда.

Малыш легонько похлопал его по щеке, но окончил сильнейшей затрещиной, от которой Эвальд повалился.

—

Господи, что ты делаешь с мальчиком? — спросил, разыгрывая возмущение, Штайн. И сделал вид, что помогает Эвальду подняться, но вдруг испуганный Эвальд взлетел в воздух, подброшенный приемом дзюдо, грохнулся на пол и потерял сознание.

Малыш решил, что надо бы сделать прощальный жест. Рослый, здоровенный, он встал и наклонился над скрюченным телом. Краем глаза глянул на Легионера, тот, прикладываясь к стакану, чуть заметно кивнул. Малыш подмигнул ему и дал Эвальду пинка в пах. Тот согнулся вдвое, как завалявшийся бутерброд.

Из «Урагана» мы вышли гордые тем, что сделали.

V. Еврей

— Ты выгодный товар, — сказал Брандт, водитель вездехода. — Все евреи в гиммлеровских концлагерях стали первоклассным предметом торга.

— Это неправда, — воскликнул старый еврей в полосатой одежде заключенного.

Брандт засмеялся. Хайде засмеялся. Мы все засмеялись, но невесело.

— Ты и все евреи всегда будете тем, что есть сейчас — и были тысячи лет — просто-напросто товаром, козырем в руках правителей, который они пускают или не пускают в ход, смотря по делам на их политическом рынке, — продолжал Брандт.

Штеге кивнул.

— Смысл в том, что ты говоришь, есть. Сейчас в силе мы. Когда война кончится, будете вы. Это как на барометре — «солнце» и «дождь». Сейчас мы на солнце, а вы в тени. Но скоро все может оказаться наоборот. Во всяком случае, па политическом рынке евреи сейчас один из лучших товаров.

Старый еврей слушал с открытым ртом. В его пустых глазах светилось отчаяние.

— Это неправда, — прошептал он. — Цепи скоро будут разбиты, как в то время, когда Моисей выводил нас из египетского рабства.

И устало засмеялся.

— Это было возможным две тысячи лет назад. Сейчас нет. Кое-кто из вас убежит от гиммлеровской шайки, но в других странах тоже будут Гиммлеры, и они сообразят, как использовать вас для своей пользы. Вы так и останетесь просто товаром.

— Нет, — сказал старый еврей. — Придет новая эра.

Порта наклонился к нему и протянул двести марок.

— Это поможет тебе встать на ноги в новой эре, о которой ты говоришь. Когда найдешь ее, непременно отправь нам открытку.

Громкий смех.

Еврей бережно взял деньги. Посмотрел на Порту с легкой улыбкой.

— На какой адрес отправлять?

Порта пожал плечами.

— Кто знает? — Голос его понизился до доверительного шепота. — Как увидишь на земле ржавую каску, постучи по ней и спроси: «Кто здесь гниет?» Когда подойдешь к моей, я отвечу: «Один из самых глупых скотов в немецкой армии». Тогда сунь под нее открытку, и я возьму ее в полнолуние.

— Я люблю тебя, — сказал я ей и при этом подумал: «Я много раз говорил это. Интересно, всерьез ли говорю сейчас».

Гизела негромко засмеялась. Морщинки вокруг ее глаз выглядели восхитительно.

— Вряд ли это принесет нам счастье.

С этими словами она обвила руками мою шею и поцеловала меня.

Мы сидели на диване, глядя в окно на Альстер. По реке плыл старый пароход с пассажирами. Она провела пальцем по моему сломанному носу.

— Очень больно было, когда его сломали в Торгау?

— Нет, но кровь шла ручьем.

— Совсем не больно?

— Пожалуй, слегка — хотя да, потом боль была сильной.

— Свен, глаза у тебя холодные, даже когда ты смеешься. Суровые. Постарайся сделать их добрыми!

Я пожал плечами.

— Разве можно изменить свои глаза? У тебя они карие и ласковые. У меня серые и злые. Я злой, потому что этого требует моя работа.

— Нет-нет, ты не злой.

— Ошибаешься. Я один из гитлеровских солдат и должен быть злым.

— Чепуха. Ты не солдат, и уж никак не гитлеровский. Ты парень, которого одели в безобразную форму с жестянкой на груди. Это война злая. Нелюди. Поцелуй меня еще раз! Прижми к себе. Крепче. Крепче! Ну, хватит. Теперь мне уютно. До чего замечательно чувствовать себя в безопасности. Всегда бы так.

Я поцеловал ее вместо ответа. Мы легли на диван и уставились на розетку на потолке. На улице ссорились какие-то люди. Со скрежетом остановился трамвай.

— Как ты выглядишь в гражданской одежде?

— Да ну тебя к черту. Хуже шута, — заверил я ее.

— Ты грубо выражаешься.

— Знаю, но это присуще людям моей профессии.

Гизела приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза, словно пытаясь увидеть дно колодца.

— Ты боишься себя, — сказала она и приникла губами к моим. Горячие губы, упругое тело — на миг они пробудили во мне нечто вроде нежности. Солдат на войне не привык к тому, что его любят как личность — солдата любят только за его тело, за его мундир — и потому, что рядом больше никого нет.

Ерунда, подумал я и снова равнодушно взглянул на розетку. Мы опять лежали на спине, рассеянно глядя в потолок.

— Как бы мне хотелось пойти на охоту, — нарушил я молчание. Чуть погодя добавил: — На утиную. Утки сейчас великолепные. Прилетают с востока большими, жирными.

— Мы с мужем часто охотились на уток, — бездумно сказала она. И тут же закусила губу, потому что упомянула о муже.

— Где сейчас твой муж? — спросил я, хотя мне было совершенно все равно, где он.

— В России, со своей дивизией.