Фронтовое братство

Свен Хассель

Черт, что мне до этого, подумал я и все-таки слушал ее успокаивающий шепот.

— Мой муж оберст. Получил дубовые листья к Железному кресту [47] .

Я улыбнулся.

— Мы называли их овощами. Твой муж герой? Надо полагать, да, раз получил железку и овощи.

— Ты насмешничаешь, Свен, ты жесток.

— Нет. Твой муж, оберст, герой?

— Нет, офицер запаса, как и ты.

— Я не офицер запаса, черт возьми! Никоим образом! — воскликнул я с такой гримасой, будто проглотил что-то отвратительное.

47

Ошибка автора: получить дубовые листья к Железному кресту было нельзя — они давались лишь к Рыцарскому кресту Железного креста, или, проще говоря, к Рыцарскому кресту. Кстати, награда довольно высокая — ее получило всего 890 человек. — Прим. ред.

— Я хочу сказать, он такой же, как и ты. Терпеть не может войну и фюрера.

— Для меня загадка, почему так мало людей, которым нравится Адольф. Почему, черт побери, мы с ним связались?

— Ты никогда не был за Гитлера? — спросила она, приподнявшись на локте. И пристально на меня посмотрела.

Я отвернулся и стал смотреть на Альстер, изучая причудливые маневры своего мозга.

— Ты никогда не был за Гитлера? — повторила она.

— Да, Гизела, много лет назад был за него и верил в него. — Я громко засмеялся. — Господи, верить в такого комичного типа!

— Ты сказал — комичного? — удивленно спросила она. — Ты вправду видишь в нем что-то смешное?

— Нет, если не задумываться, он полная противоположность смешному. Но теперь я совершенно в него не верю. Что в нем? Малыш говорит попросту: «Он тупая свинья». Твой муж, оберст, тоже когда-то был за него?

— Да, верил, что Гитлер спасет Германию.

— От чего нужно было спасать ее? — спросил я.

— Не знаю, но считалось, что Германию он спасет. Все говорили так. А ты не верил, что он спасет страну?

— Нет, никогда. Верил, что даст нам еду и работу.

— Свен, а разве ты их не получил?

— Получил, но с течением времени еду стали выдавать по карточкам, да и работа, знаешь ли, оказалась не совсем той, о которой шла речь. А теперь помолчи, сука, я больше не могу об этом говорить.

— Свен, ты невозможен. Тебя нельзя пускать в приличное общество. Приличные люди не говорят «сука» тем, кого любят. И вообще не употребляют этого слова.

— Вот как? Все женщины суки и больше ничего. И шлюхи, все до единой. Разве ты не пришла в «Ураган» поиграть в шлюху?

— Свен, это не так.

— Кой там черт не так! Ты хотела повидать шлюх. Помешанных на сексе мужчин. Хотела видеть секс, ощущать секс. Вот для чего ты пришла в «Ураган» с Лизой. Лиза получила, чего хотела. А ты трусливо удрала, как дилетантка, кем, собственно, и являешься.

— Ты отвратителен.

— Может быть. А ты ждала чего-то другого? Думала, что в гитлеровских казармах и на Восточном фронте нас учат хорошим манерам? Мы — самое гнусное сборище наемных убийц, какое только существовало. Мне жаль общество, которое со временем вынуждено будет принять нас вновь.

Гизела обвила руками мою шею и так крепко поцеловала, что я ощутил кровь на ее губах. Потом снова расслабилась.

— Наверное, будет гроза, — сказала она сонным голосом.

Было очень душно. Гизела лежала в комбинации. Сиреневой, с белыми кружевами. Я бы сказал, что это комбинация шлюхи. Из дорогих.

Улица оглашалась шумом множества людей и часто останавливающихся трамваев. В частности, двенадцатого маршрута. Совершенно нелепого.

Я сбросил свой мундир на пол. На красном ковре он, черный, угрожающий, выглядел отвергнутым. Одна из мертвых голов бессмысленно улыбалась, глядя в потолок. Одному лишь Богу известно, кто выдумал эти мертвые головы!

Вдали загудела сирена. Усилилась до адского завывания. Мы поглядели в окно. Дама в сиреневой комбинации и солдат с перебитым носом.

— Воздушная тревога, — сказала она и подняла взгляд к безоблачному небу с красным заревом заката.

— К черту тревогу. Иди сюда, давай проведем это время как можно лучше.

— Ты невозможен!

Я подвел ее к дивану и уложил на спину.

В то время как на улицы под нами падала смерть, наши тела соприкоснулись, и мы на несколько минут забыли обо всем. Двое опустошенных, праздных людей, не знающих, чем еще заняться. Комбинация ее порвалась. Это распалило нас еще больше. Она вскрикивала. Мы забыли обо всем.

Высоко в небе большие бомбардировщики чертили белые линии.

— Ты шлюха. Одна из дорогих, — прошептал я.

— Думаешь? — спросила она со смехом.

— И я люблю тебя. Останусь здесь, с тобой. К черту все остальное.

— И всех остальных?

— И всех остальных. Ты…

Бомбы падали, но вдалеке. Очевидно, где-то возле Кайзер-Вильгельмштрассе.

Гизела вздохнула и крепко обняла меня. Я ощущал ее стройное тело, прижавшееся к моему. Гладкое, гибкое, пахнувшее свежестью. То был не застарелый, противный солдатский запах, тот сухой запах, который пристает ко всем на фронте. Господи, каким отвращением он переполнял меня все эти годы! Я так и не смог к нему привыкнуть. Маникюр и педикюр у Гизелы были кроваво-красными. Она задрала ногу, и я видел красные ногти сквозь тонкую ткань чулок. Ноги у нее были длинными, красивыми.

Я провел ладонью по изгибам ее ноги от щиколотки до округлости бедра.

— Появись сейчас твой муж, он бы нас застрелил.

— Муж не появится. Он со своей дивизией. Штурмовой дивизией.

— В какой дивизии служит герой-оберст? — спросил я.

— Будь добр, оставь это. Хорст в Двадцать восьмой стрелковой, командует полком [48] .

— Знаю эту дивизию. Ее эмблема — сокол. Мы называли ее соколиной. Нам пришлось сражаться бок о бок под Гомелем и Никополем. Настоящие мясники. Ты больше не увидишь своего мужа!

48

28-я пехотная дивизия уже 1.12.1941 была переформирована в 21-ю легкопехотную дивизию, а та, в свою очередь, 1.7.1942 стала 28-й егерской дивизией, коей и осталась до мая 1945 г. — Прим. ред.

— Не говори таких вещей.

— Думаешь сейчас о нем?

— Может быть, — ответила Гизела, придав глазам рассеянное выражение. — Возможно любить сразу двух мужчин? — спросила она чуть погодя.

— Не знаю. Наверное.

Гизела заплакала. Тихо, спокойно. Слезы текли не переставая.

Я погладил ее голое тело, не зная, что сказать. Потом погладил по волосам, как гладят кошку.

— Война во всем виновата, — сказала она.

Прозвучал отбой воздушной тревоги. Снова послышался уличный шум теплого вечера. Люди снова смеялись, с облегчением. Налет был небольшим. Всего несколько сот убитых и раненых.