Фронтовой дневник (1942–1945)
Шрифт:
Ночью спал тревожно. Противник вел активный огонь по обороне, и я оделся и обулся. Ныли ноги в ботинках.
За эти дни я несколько поправился у хозяйки, и мне целую ночь снились женщины и Марийка.
Вообще, последние дни я часто думаю о Марийке. Подходит первое января. Как раз в этот период наша семейная трагедия подходила к развязке. Второго января 1940 года я расстался с Марийкой. Прошло 3 года. И вряд ли мне удастся когда-либо встретиться с ней.
30 декабря 1942 г.
Противник активизируется. Сегодня трижды подвергал наше расположение активному артиллерийскому и минометному обстрелу. Снаряды и мины рвались справа от нашего дома в 20–30 метрах, потом на таком же расстоянии слева. Иначе говоря, он взял нас в вилку. Осколки залетают в комнату, где мы работаем. Один, пробив стекло, попал в зеркало и в стенку. Осколок угловатый, с тяжелого снаряда. Вес его гр. 50. Им чуть не угодило в связиста. Мы решили утром сменить расположение.
На обороне усилилась напряженность. Все идет перепалка. Противник подтянул артиллерию и силы и занял сплошную оборону. Не думает ли он к новому году захватить станицу? Настроение тревожное. В станице есть разрушения. Население в панике бежит с узлами куда глаза глядят. Собирается и моя хозяйка. Сегодня она не смогла приготовить и обед.
31 декабря 1942 г.
Вчера я написал второе письмо Марийке, хотя на первое еще не получил ответа. Я не уверен – сможет ли она
Вчера я хорошо, почти до слез вспоминал о Юрике и Милочке.
Вечером вчера произошел со мною странный случай. Пошел я с работы домой часов в девять вечера и проблуждал целый час, сбившись с дороги, хотя до квартиры мне идти всего полтора квартала. Было так темно, что я не видел ничего, даже собственной руки, поднесенной к глазам. Я попал на какие-то огороды, проваливаясь в воронки от снарядов, падал в канавы, попадал в лужи. Я весь измазался в грязи, набрал в ботинки и в конце концов совершенно растерялся. Я решил вернуться назад к месту своей работы, но, проблуждав порядочное время, не мог найти и его. По счастливой случайности столкнулся с одним бойцом, который помог мне найти учреждение, и уже отсюда вновь пошел искать свою квартиру и, наконец-таки, нашел.
Сегодня рано утром мы переселились для работы на новое место. Сейчас 9 ч. вечера. Я отвлекся от работы и записываю эти строчки. Конец года. Завтра Новый год. Сегодня я вымылся в бане, надел чистое белье и чистую гимнастерку. Хотелось еще и побриться, но не нашлось бритвы. Я как бы приготовился к встрече Нового года. Обычно я его встречал в кругу друзей с вином или в гостях, или у себя в квартире, слушая через СВД-9 новогодний концерт. Припоминаю друзей, родных, знакомых. Где вы, мои милые? Живы ли вы и вспоминаете ли обо мне?
Что сулит мне и вам 1943 год?
В. Цымбал.
Военная лирика. 1942 год.
1.Я стоял часовым у землянки комэска 66 ,А на сопки, как бинт, навивался туман.Ночь вступила в права. В тыл войскам Романеску 67 По щели пробирался отряд партизан.Ночь была, словно осень, длинна и угрюма,Зябкий месяц все глубже залезал в облака.Я стоял на посту и о разностях думал,То страдая, то вдруг улыбаясь слегка.2.Вот приходит зима. Ноги первые стынут.На рассвете все тело в лихорадке трясет.Хорошо бы ушанку… Да поглубже надвинуть,Ну, сухие портянки, тулуп… сапоги…По уставу бы все…Ничегошеньки нет. И не будет, пожалуй.Но шинель обещали на днях заменить.Тяжело без хорошей одежды и пищиШтурмовать третьи сутки гранитное лбище,Где укрылся фашистский подраненный зверь.На горах мы несем ряд ненужных потерь.Но нигде крепостей таких в мире не сыщешь,Чтобы с боем не взял гражданин СССР.Мы прижаты к горам, к этим сумрачным скалам,Но мы будем и здесь вражью нечисть громить.Мы достигнем врага и на сопках суровых,Уничтожим в земле и в глубинах морей.Мы прольем за отчизну море собственной кровиИ потопим в ней орды фашистских зверей.3.Я когда-то любил серебристые горы.На утесы взбирался, чтоб озоном дышать.Это было давно. Это было в ту пору,Когда язвой любви разъедалась душа.Я любил и страдал, как безумец Отелло,Свои чувства, как мог, от любимой тая.Я любил, унося за Дарьял омертвелыйМилый образ в душе в золотые края.4.Терек, сжатый за горло первозданной плотиной,Словно буря ревел, грохоча и плюя.И мне вспомнились вдруг тишина… пианино…Вальс… и девушек, школьных подружек, семья.Танцевали не все… Возле сцены стоялаТа, к которой меня подводила судьба.Наблюдала она. И улыбка блуждалаНа ее чуть припухших розоватых губах.Краткий взгляд на меня. И вспорхнули ресницы.Колыхнулась и прядь золотистых волос.А в груди моей сердце подстреленной птицейтрепыхалось. И я будто к полу прирос.Это было начало. Ты, родная, припомни.Я, как тень, за тобой целый год проблуждал.Неприступная! Было страдать нелегко мне,И я в горы ушел, штурмовать перевал.Я стоял на вершине, усталый, но гордый,Изумленно вперед устремлялась рука.Скалы к солнцу тянули синеватые морды,А в теснине далекой рокотала река.Я стоял на вершине. Серебряный ветер,Словно льдины, над сопкой проносил облака.Я мечтал о тебе, как страдающий Вертер,И, далекая, ты мне казалась близка.5.Вдалеке, как обломки исполина-алмаза,У лазурного неба излучались хребты.Солнце ярче сияло в эпицентре Кавказа,Ослепляли, как призмы, первобытные льды.По острогам и склонам, натыкаясь на скалы,Устремлялись потоки бело-пенной воды,И на солнце сверкали, как стальные кинжалы,Водопады, пронзая тело нижней гряды.Над ущельем дорога, как змея извиваясь,В ту долину вела, где виднелись леса,А за ней начиналась страна золотая,Где, как море, лазурно-глубоки небеса.В той стране, в необычностях горного спортаЯ хотел исцеленье души получить.Но не знал я, что в мире нет такого курорта,Где бы можно людей от любви излечить.Я давно полюбил серебристые горы.Там любовь моя стала, как хмельное вино.Я к любимой ушел на степные просторы,Чтобы взять, что природой мне было дано.И теперь я люблю их, но иною любовью.Здесь из чаши страданий я довольно испил.Я полил эти сопки своей собственной кровью,Штурмовал их в боях и в атаки ходил.И мне каждый здесь камень, развороченный бомбой,Миной срезанный куст и примятый цветокСтали дороги мне, словно это был дом мой,Где семейного счастья струился поток.Двадцать лун проколесилиПо небесам свой вечный кругС тех пор, как мы с тобой простились,Любимый мой, далекий друг.Я сменился с поста…Устоявшейся жизнью – жила оборона,У блиндажей румыны поднимали возню.Рвались мины в лесу, позади пулеметы,Как голодные псы, затевали грызню.Иногда доносилась немецкая ругань,Распекал офицер непокорных румын,И тогда примирял их навеки ВетлугинПарой посланных метко неожиданных мин.6.Я, по правде сказать вам, гражданская личность.Миллионы таких на советской земле.Уходя на работу к семи, как обычно,Я спокойно трудился порядочно лет.Как ударник, всегда я работал отлично,Свое дело любя, им гордился как мог,И две нормы за смену, сработанных лично,Плюс подмога друзьям – вот душевный итог.Когда осенний дождьС утра разводит слякоть,И окнам дотемнаНавзрыд, как детям, плакать,Когда на каждой веткеБлестят алмазы капель 68 .66
То есть командира эскадрона.
67
Видимо, ошибка. Вождем Румынии с 1941 г. был Ион Антонеску (1882–1946), не было человека с фамилией Романеску и среди военачальников румынских войск, находившихся на территории СССР.
68
Стихотворение не завершено.
69
Записан текст украинской песни.
[Тетрадь № 2.] Война с Германией.
С 1 января 1943 по 26 февраля 1943 г.
Кубань: станица Крепостная, ИТК 70 , станица Калужская
1 января 1943 г.
Вчера вечером все были злы и хмуры: очевидно, каждый припоминал прошлые встречи Нового года и хотел выпить.
Но встречать Новый год было не с кем и не с чем. Выпить тоже ничего не было. В половине двенадцатого меня отпустили домой. В 12 я уже спал.
70
ИТК – исправительно-трудовая колония.
А в половине первого по всей обороне началась страшная ружейно-пулеметная и минометная пальба. Я оделся, обулся и только потом заметил, что не одел теплых брюк. Переодеваться было некогда, и я брюки положил в сумку и ушел к месту работы. Все спали, за исключением дежурившего телефониста, который переписывал песни из песенника и отчаянно ругал клопов, которых он обнаружил даже в штанах.
Он сообщил, что на обороне пока ничего необычного нет. Я закурил и ушел на квартиру. Но квартира оказалась запертой. Моя хозяйка вообще не живет дома, а уходит к своему отцу-кузнецу, который в хате сделал двухскатный дзот из толстых бревен, железных осей, лемехов от плугов и другого толстого железа. Все боятся и при первом выстреле прячутся в это сооружение. Мой хозяин ранен в руку и списан из армии. Он ужасно боится, на рассвете угоняет корову в горы, в лес, возвращается домой вечером и живет тоже у тестя. Ночует дома он, по-моему, только из-за меня.
Только я ушел, хозяин запер квартиру и поскакал к тестю. Возвратившись и постояв у запертой двери, я решил, что за хозяином не следует идти. Я вернулся в учреждение, где разулся, надел теплые брюки, на небольшом столе расстелил фуфайку, под голову положил вещмешок, укрылся шинелью и лег спать. Было неудобно, ног вытянуть было нельзя, тело затекало, немело от жесткости, но все же до утра кое-как спал.
Так неудачно у меня начался Новый год. Правда, вечером у тестя хозяина я хорошо поужинал (борщ со свининой, мясо с картошкой, 2 кружки кофе). Я как раз получил мягкий хлеб и 350 гр. сахару на 10 дней. Питаюсь из общего котла с хозяином, хлеб мой ест и его семья, а я их «мылай». «Мылай» – это хлеб, сделанный из смеси кукурузной муки и вареных и мятых – картошки, тыквы и бурака. Когда мылай горячий, он ничего, но когда застынет – крошится и невкусен.
Сейчас вечер 1-го. Все хотят выпить. Но водки дали по 50 гр. Это только раздразнило, и поэтому все злятся и огрызаются друг на друга.
4 января 1943 года
Я нахожусь на пути от ИТК в Крепостную, сижу на вершине перевала, который недавно преодолел.
Вчера меня послали из Крепостной в ИТК в 11:35. Это 18 км. Погода была прекрасная, и я этому обрадовался. Приятно сделать небольшое путешествие после сидения на одном месте. Я поехал с подводой и закаялся. Ехать мне пришлось всего км 3, а потом одна из 3 лошадей пристала 71 и даже не могла идти за подводой. Мы мучились с ездовым, попеременно ее подгоняя.
71
Пристала (обл. простореч.) – обессилела.