Фугас
Шрифт:
В кафе забегает Першинг.
— Леха, собирайся, через полчаса в Моздок идет машина. Тебя сдал Клок.
— Зач-ч-чем..?
— Что зачем? Уезжать? Или зачем сдал?
— Зачем… с-с-сдал…
— Понимаешь, есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты. Вот это о нем. Ладно. Разберемся сами.
Степаныч сказал, что тебя вызывают в прокуратуру. Если не уедешь, тебя отдадут чехам. Сам понимаешь, что с тобой будет. Документы он отправит потом. Держи деньги на дорогу.
Сует мне в карман несколько мятых купюр.
— Ос-ссставь… на память.
— Ни к чему. Зачем тебе в дороге лишний геморрой.
Мы обнимаемся. Митя хлопает меня по плечу.
— Езжай. Лечи свою башку. В крайнем случае, из тюрьмы тоже есть выход. Это из могилы нет! А мы сейчас на село. Проедем по адресам. Будет очень жесткая зачистка.
Через несколько часов меня встретил Моздок и его грязные разбитые улицы. Местный таксист за час довез меня до Прохладного. Я даже успел на фирменный поезд «Осетия».
Уже глубокой ночью я стоял на перроне вокзала родного города.
Через месяц мне пришло письмо, что ребята подорвались на фугасе.
ЭПИЛОГ
Я очнулся, пошевелил вспухшим и шершавым языком… Это не страшно, это всего лишь сон, и я пока еще жив. Но все мои сны одинаково бесконечны и страшнее яви. Потому что в них я вижу лица людей, навсегда оставленных там.
Серое чеченское небо, липкую рыжую грязь и кровь. Я ненавижу свои руки, себя, весь народ, допустивший возможность безнаказанно УБИВАТЬ. Я чувствую всем существом, что в такой стране для меня места нет.Я хочу вырваться из этого кровавого человеческого месива в какую-нибудь беззвучную тишину, в тихие поля, в тихие леса, на необитаемый остров…
Но я знаю твердо, что уже никуда не вырвусь. Мое прошлое навсегда останется со мной…
Я не убийца, по-житейски говоря. Не злой, не подлый. Но было так, что автомат с плеча И хлестанешь по людям, как мишеням. Я пули слал, души не теребя. Я бил врагов. И все-таки не скрою, Что каждой пулей будто и в себя… С тех пор живу с подстреленной душою.ЧУЖОЙ…
Ближе к полуночи жизнь в трехэтажном кирпичном здании бывшего сельсовета затихла. Военный комендант Северной зоны безопасности генерал-майор Кузнецов, кряхтя и шаркая сапогами, спустился по лестнице, хлопнув дверью, вышел во двор. От дощатого туалета, покрашенного известкой, и до самого крыльца разлилась огромная лужа. Зимний рогатый месяц, окруженный холодными звездами, криво ухмыльнулся в воде у генеральских сапог. Негромко выматерившись, генерал справил малую нужду прямо на желтые рожки полумесяца. У Кузнецова был застарелый простатит, и он долго стоял перед лужей в дурацкой позе с расстегнутой ширинкой.
В слуховом окне примыкающего к комендатуре здания мелькнуло раскрашенное камуфляжной краской лицо. Сидящий в «секрете» снайпер,
Кряхтя и морщась, Кузнецов застегнул штаны и потащился в натопленное тепло кабинета, где у него стоял диван. Сидящий у двери омоновец привстал, но генерал, не обращая на него внимания и что-то бормоча под нос, пошел к себе. Из цокольного этажа, где располагались спальные помещения солдат срочной службы, контрактников и взвода омоновцев, слышалась приглушенная музыка. Вчера вечером разведчики притащили милиционерам на обмен старинный кинжал. «Ченч» перешел в товарищеский ужин, который вполне мог перерасти в плавный товарищеский завтрак. Когда было выпито все вино, в ход пошли заначки, спиртовой «НЗ».
Предмет торжества, воткнутый в центр стола, молча внимал разговору рыжего рослого омоновца и сержанта-контрактника. Разлили в кружки остатки спирта. Омоновцу понадобилось выйти на воздух. Покачиваясь и задевая широкими плечами стены, он пошел на улицу.
Контрактник повертел в руках старинный клинок, потом, сосредоточенно хмурясь, нарезал им сало. Из старого, перевязанного черной изолентой магнитофона слышался голос Марины Хлебниковой: «… Мой генерал, ты прошагал тысячи верст… Мой генерал… Просто солдат, просто устал».
Возвращающийся омоновец заметил под лестницей спящего караульного.
По распоряжению коменданта на первом этаже выставлялся милицейский пост. В подвале, где были жилые помещения, несли службу армейцы.
Мальчишка-срочник в грязном бушлате спал, свернувшись в клубок в старом ободранном кресле. Его автомат с пристегнутым магазином стоял рядом на бетонном полу. Омоновец на цыпочках подкрался к спящему солдату, постоял рядом, соображая, как поступить: заорать «Подъем!» или просто дать салаге в ухо за то, что, утеряв бдительность, тем самым подверг смертельной опасности своих боевых товарищей.
Придумав, омоновец отстегнул от автомата магазин и вернулся в кубрик. Контрактник уже спал, уронив голову на стол. Омоновец допил спирт, потом толкнул сержанта в плечо, сунул ему автоматный рожок.
— На! Отдашь утром ротному. Салага на посту заснул, пусть накажет, как следует, чтобы другим неповадно было, а то нас, как баранов, скоро резать будут.
Обтерев кинжал тряпкой, он несколько мгновений любовался блеском стали, потом сунул его в инкрустированные серебром ножны и побрел в соседний кубрик. До подъема оставалось полчаса.
…Женьке Найденову снилось море, которого он никогда не видел. В их поселке из водоемов был только котлован, из которого раньше брали глину на кирпичи. Котлован заполнялся дождевой водой и был местом, где собиралась на отдых местная шпана. Тут пили вино, играли в карты, купались и загорали.
Женьке снилось, что он идет по горячему желтому песку и набегающие волны мягко ударяются о его ноги. Вдали показался белый пароход, он шел прямо на Женьку, разрезая носом морскую волну. На палубе стоял капитан и махал кулаком, раскрывая в крике рот. Женька прислушался: «…твою мать, тра-та-та-та-та… салага», — кричал капитан корабля голосом сержанта Зыкова.