Гагарина, 23. Тени последнего лета
Шрифт:
– Как вы нас нашли? – Тимур попытался перевести разговор на другую тему.
– Люди показали, а то мы уже в милицию хотели звонить, – ответила тётя Айгуль.
Тимур представил, как люди, встречая двух женщин, останавливались и, крутясь как флюгеры, показывали пальцами в сторону гор.
– Вы, молодой человек, зубы не заговаривайте. Марш домой, парить ноги и завтракать, вернее, уже обедать.
Так и шли – впереди, как арестанты, мальчик и девочка – оба худенькие, в мокрых кедах. Сзади конвой из двух женщин с дикими пионами в руках.
На
– Айгуль, отведите детей, им здесь не место, я останусь – узнаю в чём дело.
– Хорошо, заодно накормлю их.
– Да-да и чтобы ноги попарили, обязательно! Иначе простуды не избежать, – бабуля говорила растерянно, видно было, что её внимание приковано к толпе.
Пока бабуля и тётя Айгуль переговаривались, Тимур обратил внимание на старушку, понуро стоящую чуть в стороне от кричавших людей. С нею было что-то не так. Пригляделся – серого цвета одежда, лицо, руки. Всё вокруг цветное, а она СЕРАЯ! Призрак! Тимур уже встречал таких на улицах, во дворах. Они медленно ходили или, горестно сутулясь, застывали на месте, а вокруг кипела жизнь.
Старушка подняла голову – взгляды встретились. Это же соседка по дому – Спиридониха! Тимур видел её рано утром, когда с балкона стучал мухобойкой в Айкино окно, подавая знак, что пора выходить (ещё с вечера договорились пойти на рассвете в горы). Спиридониха копалась в курятнике, втиснутом между гаражами, выстроенными вдоль задней стороны дома, и была жива-здорова.
Тимур, не отводя взгляда от серой фигуры, взял цветы, протянутые бабулей, и был утащен Айкиной мамой. Тётя Айгуль насильно уводила упирающихся, всё время оглядывающихся детей: Ая просто любопытничала, а Тимур пытался, но так и не смог понять, что хочет сказать призрак – старушка шевелила губами, прикладывая руку к левой стороне груди.
Анна Борисовна, вслушиваясь в крики, протиснулась сквозь плотное кольцо возмущённых граждан и оказалась лицом к лицу с виновником скандала – местным дурачком Вовой Муравьёвым, а попросту Муравьём.
Глава 3
Когда-то она жила в семейном бараке, дверь в дверь с соседями – матерью и сыном Муравьёвыми. Сын Вова страдал врождённой нечувствительностью к боли с ангидрозом – редким расстройством нервной системы: он не ощущал холод и тепло. Постоянно ранил себя, обжигался и даже не замечал этого. Следствием болезни была умственная отсталость.
Мать – малограмотная женщина, растила в одиночку больного ребёнка на нищенскую зарплату уборщицы в столовой. Повариха относила пищевые отходы домой, для откорма свиньи, по «доброте души» разрешала Муравьёвой брать остатки еды, что почище, – это очень выручало. Ещё платили небольшое пособие на сына, но такие копейки… Анна Борисовна решила помочь – ходила по инстанциям, оформляла заявления, требования и доказала, что мальчику положены выплаты по стопроцентной инвалидности. Болезнь Вовы была очевидна всем, кроме чиновников.
С тех пор прошло много лет. Муравей – тридцатилетний парень ростом в полтора метра, всегда покрытый синяками и ожогами, зимой и летом слонялся по посёлку, одетый в растянутую тельняшку или клетчатую рубаху. От него плохо пахло, над ним смеялись дети, издевались подростки, а местные алкаши использовали в роли мальчика на побегушках. Но у Муравья было нечто, что иногда останавливало садистов (может, поэтому его ещё не убили), – яркие, излучающие тепло глаза. Их взгляд как бы говорил: «Ну да, вот такой я, Вова Муравьёв, что же теперь поделаешь».
***
Затравленно озираясь, дурачок прижимал к груди свёрток мокрых тряпок. Кто-то из толпы дал затрещину – Муравей дёрнулся, тряпки сдвинулись, и показались крохотная посиневшая ручка со скрюченными пальчиками, улитка уха и часть выпуклого лба младенца. Стоявшие рядом заголосили пуще прежнего.
– Муравей, падла, ребёнка убил – орал какой-то мужчина в затылок Анне Борисовне, на минуту впавшей в ступор от увиденного.
– Я это-о, я-а, – беспомощно блеял Муравей, стараясь поправить развернувшиеся тряпки.
– Украл, где украл ребёнка, урод?! – визжали в один голос женщины.
– Не-э, я не-э.
– Где милиция? Японское море, нельзя самосуд, сядете! Кто-нибудь милицию позвал?
– И сяду, зато буду знать, что от этого нелюдя землю очистил!
Анна Борисовна пришла в себя. Сквозь гомон линчевателей прокричала:
– Во-о-ва, где ты взя-ал ребёнка-а!
– Я это на ре-ечке, я там это…– пытался объяснить Муравей, шмыгая носом, сильнее прижимая страшный свёрток, – я это… ма-аме, – Муравей хрипло зарыдал.
– Слышали? Он ребёнка в речке утопил! Ах ты гадина, тебя самого утопить надо, а перед этим руки-ноги отрубить.
– Что он про мать сказал? С мамашей на пару детей убивают?
– Расступитесь, граждане, разойдитесь! – наконец пришли милиционеры. Анна Борисовна облегчённо выдохнула.
Мимо закрытых на выходной день магазинов по проспекту Ленина в сторону отделения милиции двигалось шествие: впереди шёл поддерживаемый с двух сторон милиционерами, подвывающий от рыданий Муравей, прижимающий к тельняшке трупик младенца в мокрых тряпках; следом, держа ровно спину, неустрашимая Анна Борисовна; а за нею… казалось, что количество возмущённых граждан растёт в арифметической прогрессии. Когда, поднявшись на крыльцо отделения, Анна Борисовна оглянулась, почудилось, что собралось человек сто.
В одноэтажном здании отдела милиции из-за жары распахнули окна. Присутствующих внутри и волнующихся зевак снаружи разделял лишь маленький палисадник и решётки в оконных проёмах.
В отделении все были знакомы с Гольдман – знали, что она какая-то родственница начальника, отдыхающего с женой на курорте. Тахира уважали как руководителя и человека. К слову сказать, в отпуске он не был лет пять, а на курорт поехал первый раз в жизни. Анне Борисовне разрешили быть рядом с Муравьём. Обижать инвалида не хотели, но ведь надо было узнать, что случилось. Его усадили на стул под портретом генсека. Бровастый Леонид Ильич отстранённо смотрел вдаль, демонстрируя полнейшую незаинтересованность в происходящем.