Галантные дамы
Шрифт:
И та же дама никогда не позволяла любовникам своим целовать ее в губы, объясняя это так: «Прикосновение губ к губам есть самое чувствительное и драгоценное среди всех прочих касаний — руки ли, другой ли части тела, а потому не желаю, чтобы чужой, грязный, недостойный рот поганил мой собственный».
А вот и второй вопрос, который я желал бы обсудить: какое преимущество имеет более сильный над своим партнером, мужчиной или женщиной, в сих любовных схватках и победах?
Мужчина торжествует по вышеприведенной причине, а именно: победа кажется ему более почетной, когда он удерживает нежную свою неприятельницу под собою, подчиняет и приручает ее, крутит и вертит, как ему вздумается, ибо нет такой женщины, пусть даже самой знатной, которая, очутившись в эдаком положении хотя бы с низшим и неравным себе, не покорилась бы закону и предписанию Венерину;
Женщина же рассуждает так: «Да, я согласна, что мужчина должен гордиться, удерживая меня под собою и подчиняя своей воле; однако же пусть его тешится своей пресловутой победою, зато я непременно одержу верх над ним веселостью, шаловливыми прихотями, словом как бы невзначай, но отнюдь не принуждением. Вдобавок стоит мне наскучить своею победою, как заставлю его служить мне усерднее раба или каторжника на галере, старательнее ломовой лошади, и он принужден будет трудиться, пыхтеть, потеть, изворачиваться и налегать из последних сил, тогда как я знай себе полеживаю и горя не знаю, да еще либо посмеиваюсь над бедным тружеником, либо жалею его — смотря по настроению, потом, вдоволь натешив свою прихоть, оставляю любовника на постели одного, измученного, заезженного, обессиленного и растерянного; теперь уж ему не до подвигов, только бы отдохнуть да подкрепиться каким-нибудь питательным блюдом, не то, глядишь, сейчас дух вон. Я же, после эдаких его вывертов и стараний, нимало не утомлена, а весьма даже ублажена и довольна и забочусь лишь о том, как бы найти другого столь же усердного всадника, готового к бою и капитуляции. Вот так-то, господин любовник! Словом сказать, я никогда не сдаюсь сама, но беру в плен нежного моего неприятеля, памятуя о том, что легко сдавшегося ждет бесчестие, а сражающемуся до последнего вздоха уготована слава».
Одна красивая и благонравная дама поведала мне, как однажды ночью муж разбудил ее крепко спящую, дабы заняться любовью, после чего она ему сказала: «Теперь вы довольны? Ну а я еще нет!» И, находясь сверху, налегла на него всем телом, крепко стиснула руками и ногами, приговаривая: «Я вам покажу, как будить меня, в другой раз прежде крепко подумаете, стоит ли игра свеч!» — и давай мучить, тормошить и трясти мужа что было сил, а он, лежа под нею, никак не мог освободиться, и пришлось ему вторично поработать до седьмого пота, пока не взмолился он о пощаде и на последнем издыхании не поклялся ей, что отныне будет обладать женою только в положенное время, согласно ее настроению и желанию. Не правда ли, вот занимательный сюжет, более располагающий к размышлениям, нежели к изложению на бумаге?!
Таковы были резоны этой дамы — и вышеприведенный, и еще многие другие.
К сему мужчины присовокупляют и следующее: «У нас нет никакого сосуда, ни большого, ни малого, в отличие от женщин, которых природа наделила таковым и куда мы сбываем ту грязную субстанцию (коли можно так назвать мужское семя, изливаемое во время супружеских или просто любовных объятий), что оскверняет ваше лоно, уподобляя его помойной лохани». — «Верно, — отвечают дамы, — но сейчас же после того, как прекрасная ваша сперма, которую полагаете вы даже чище крови, попадает в нас, мы извергаем ее в лохань или горшок, куда сливают вонючие грязные помои, ибо что пятьсот, что тысяча, что две-три тысячи соитий, что миллион, все равно нам-то предостаточно одного-единственного, ибо матке нужна всего одна капля, коли та угодит в нужное место, ну а остальное, как уже сказано, прочь, в отхожий чулан! Так что не бахвальтесь тем, что оскверняете нас своею грязною спермою, ибо, кроме той одной, потребной для зачатия капельки, все прочее выбрасывается тотчас после объятий как ненужная мерзость. Притом мы говорим или думаем так: „Господин садовник, вы удобрили мой сад, вот же вам ваша поливка, возьмите ее себе, коли хотите; я более не нахожу в ней прежнего вкуса“. И заметьте себе, что самая ничтожная из шлюх может ответить подобным образом даже принцу или королю, коли он ее этим попрекнет, и будет в своем праве, выказывая такое пренебрежение, хотя королевская кровь — наиблагороднейшая в мире и не всякая из нас удостаивается смешать ее со своею».
Вот каково мнение женщин — с той, однако, оговоркою, что негоже драгоценнейшей и чистейшей королевской крови осквернять себя соединением с чужою, неблагородною; недаром же по закону Моисееву запрещалось изливать семя в землю; что же сказать о нашем случае, когда королевскую сперму сливают в помойную лохань!
Уж
Конечно, он мог и ошибиться, ибо случается, что от тысячи супружеских соитий в год женщина все равно не беременеет, а некоторые и за всю жизнь не могут понести, оставаясь бесплодными и бездетными, откуда и пошло богохульное мнение, что брак, мол, служит не столько для продолжения рода, сколько для наслаждения, — резон, коему верится с трудом, ибо, коли женщина не беременеет от всякого соития, значит, есть на то неведомая нам Господня воля в наказание жены или мужа; известно ведь, что самая великая милость, какою Бог благословляет супругов, есть здоровое потомство, рожденное в законном браке, а не в сожительстве; правда, многие женщины находят утеху в том, чтобы родить именно от любовника; эти воздерживаются от сношений с мужьями, дабы знать наверняка, что зачали не от них, а ежели и спят с ними, то не допускают внутрь себя их семя; не знаю, достойно ли это порицания, — так человек со слабым желудком, взявши в рот скверный, несъедобный кусок, пожует его да и выплюнет прочь.
Вот отчего слово «кукушка», означающее тех апрельских птиц, что откладывают яйца в чужие гнезда, прилипло, в силу странного парадокса, к мужьям, в чье гнездо, а вернее, в чьих жен откладывают свое семя любовники, делая им незаконных детей.
И по той же причине многие женщины полагают себя верными мужьям своим именно тогда, когда спят с мужчинами, предаваясь плотским утехам, но не принимая семя, дабы совесть была чиста; так, рассказывали мне об одной знатной даме, что говорила любовнику: «Забавляйтесь со мною сколько угодно, ублажайте как хотите, но только берегитесь поливать мой сад: коли упустите хоть одну каплю, вам не жить». И приходилось бедняге, не теряя головы, в страхе стеречь тот миг, когда начнется прилив.
Мне довелось услышать похожий рассказ из уст шевалье де Санзе из Бретани, весьма благородного, честного и храброго дворянина, который, не унеси его смерть еще в юные лета, обещал сделать блестящую морскую карьеру, начавши свою службу с подвигов, коих следы носил он на теле: пушечное ядро неприятеля оторвало ему руку во время морского сражения. В молодости постигло его несчастье: он был взят корсарами в плен и увезен в Алжир. Там продали его в рабство к главному местному мулле, у которого была жена-раскрасавица; женщина эта так пылко влюбилась в нашего Санзе, что приказала ему явиться к ней в покои для любовных утех, пообещав усладить его лучше, нежели всех своих других рабов, но притом строго-настрого, под страхом смерти или вечного заточения, воспретив излить в нее хоть одну каплю семени, ибо, по ее словам, не желала осквернить себя христианской кровью и тем самым тяжко оскорбить мусульманский закон и великого пророка Магомета; более того, предупредила его, что даже если она распалится и прикажет ему излить в нее все семя, доставив ей высшее наслаждение, то чтобы он не смел этого делать, ибо сей приказ будет повелением ее тела, но не души.
Санзе, которого содержали лучше и свободнее других рабов, хотя он и был христианином, дозволил себе этот грех, противный его вере, ибо куда же прикажете деваться человеку, попавшему в жестокую неволю?! Повинуясь своей госпоже, он сумел и ее ублажить, и в то же время не потерять головы; истово молол зерно на мельнице у дамы, не упуская, однако, ни капли жидкости, но, чувствуя начало половодья, тотчас отстранялся и изливал семя в другое место; за эту заслугу дама пылко возлюбила его, благо что он не послушался, когда она в забытьи кричала: «Оставьте, оставьте у меня, я вам позволяю!» — поскольку боялся побоев палками на турецкий манер, каковому наказанию часто подвергались на его глазах товарищи по несчастью.
Вот какова жестокая женская прихоть; турчанка эта во многом преуспела: и плоть свою потешила, и душу спасла, и христианскую веру слуги своего уважила, запретив ему смешивать свою кровь с турецкою; однако же, по словам Санзе, никогда в жизни не приходилось ему попадать в эдакий переплет.
Поведал он мне и другую, еще более занятную историю о том, как обошлась с ним турчанка, но, поскольку сей рассказ слишком уж скабрезен, не стану приводить его здесь из опасения оскорбить слух целомудренных наших дам.