Галиндес
Шрифт:
– Какова была его роль в той истории?
– Он расскажет то, что сочтет нужным. Но я настаиваю: никто не должен знать, куда вы едете.
– Я могу переодеться?
– Конечно, сеньорита. Но не звоните никому по телефону: полковник может узнать об этом.
– Что, полковник прослушивает телефонные звонки этого отеля?
– Полковник может узнать об этом, и, когда мы приедем, в доме никого не окажется. Поговорив с ним, вы сами решите, что дальше. Он хочет познакомиться с вами, сначала посмотреть на вас, а потом уж решать – говорить или нет.
Одеваясь, ты не спускаешь глаз с телефонного аппарата и, выходя из номера, смотришь на него в последний раз. Внизу, в холле, ты хочешь было сделать вид, что подписываешь какой-то счет, и оставить записку для Хосе Исраэля или Лурдес, но этот человек не отходит от тебя ни на шаг; ты думаешь, что сейчас день, яркий, каким бывает день в тропиках, и тут слишком много света, чтобы обмануть тебя, как обманули Галиндеса на Пятой авеню в Нью-Йорке.
– Я могу оставить записку, что поехала с вами?
– Конечно, только не пишите, куда.
«Хосе Исраэль, я еду с Хосе Ривера Макулето встретиться с одним человеком по интересующему нас вопросу. Позвоню, когда вернусь».
– Знакомьтесь, это мой двоюродный брат, Хуан де Дьос. Своей машины у меня нет.
Человек за рулем похож на твоего спутника, только оспин у него на лице нет. Ты не так хорошо ориентируешься в Санто-Доминго,
– Я хотел бы принять вас дома, но у меня срочные заказы, которые нужно выполнять, и еще уйма всяких дел, которые вам неинтересны. Что вы знаете о табаке? Наверняка ничего. Если хотите, я погашу сигару. Большое спасибо. Люди, которые не выносят табачного дыма и превращают борьбу с ним в дело своей жизни, меня раздражают. На днях мне пришлось лететь на американском самолете: я летел в Вирджинию, чтобы договориться о поставке большой партии товара, и закурил сигару, причем я сидел в зоне для курящих. Кто-то курил сигареты, а я – мою сигару. Ну, и конечно, тут же является какой-то американец и заявляет, что сигарный дым отравляет воздух. Из тех американцев, которые все-все знают, говорят таким приторным голосом, как утенок Дональд, и учат нас хорошим манерам, потому что путают нас с индейцами или с африканцами. И я ответил ему, что курю сигару именно потому, что ее дым меньше отравляет воздух, чем дым от сигарет, которые курят другие. Пришла стюардесса. Пришел стюард. Пришел второй пилот. А я продолжал курить мою сигару. Я сказал им: «Если вы хотите, чтобы я перестал курить, можете открыть люк и выбросить меня в пустоту». А этому гринго я сказал, что утенка Дональда он может изображать из себя на земле, где я поговорю с ним по-мужски – прострелю его башку, а потом сделаю из нее пепельницу. Но в аэропорту он сразу куда-то задевался, хотя я долго ждал его, зажав следующую сигару во рту. Вы не курите? У меня есть женские сигары, короткие, прекрасного, мягкого табака, очень мягкого, на голосовые связки совсем не действует. Мы выращиваем прекрасный табак, но у нас очень плохие покрывные листы, а это смерть для сигары: если такой лист разошелся, курить сигару невозможно, во рту сплошной серпантин. Но сам табак, который тут выращивают, – превосходный, все сорта: и «Пилото кубано», и «Чаго Диас», и «Амарильо парадо». Но вот из-за покрывных листов доминиканские сигары не могут конкурировать на международном рынке с этими проклятыми кубинскими. И это при том, что здесь родина табака, не на Кубе. Как жаль, что вы не располагаете временем – я бы провез вас по тем местам, где выращивают табак, по провинциям на севере и северо-востоке – Сантьяго, Эспайлат, Ла-Вега, Пуэрто-Плата, Вальверде, Монтекристи, Самана, Сан-Кристобаль. Там очень красивые места, вы бы получили удовольствие от такой поездки.
Названия мест, которые перечисляет полковник, напоминают тебе о Галиндесе. Монтекристи – там находится аэродром, куда его привезли. Эспайлат – эта провинция называется так потому, что там находится родовое поместье человека, который организовал похищение. Сан-Кристобаль – место, где намечалось убить Галиндеса. И тебе кажется, что, перечисляя доминиканские провинции, полковник интонационно подчеркнул эти названия.
– Расслабьтесь, Ривера. О табаке мы уже поговорили, теперь перейдем к тому, что нас интересует. Скажите Глэдис, чтобы она меня ни с кем не соединяла, если не поступит заказ из сети «Хилтон». – Сказав это, полковник засмеялся, сотрясаясь всеми складками своего тучного тела. – Если придет заказ из «Хилтона», уж не взыщите, сеньорита, придется мне вас оставить: «Хилтон» имеет право на первое место. Я жду этого заказа уже десять лет, с того момента, как ушел в отставку и занялся этим делом. Знаете, почему я им занялся? Потому что мне не нравился тот доминиканский табак, который продавался везде. Исключение, пожалуй, составлял табак Сердана, испанца, который жил тогда в Сантьяго-де-лос-Кабальерос и выпускал только такие сигары, которые нравились ему самому. И я сказал себе: «Если это получилось у испанца, получится и у доминиканца». Я купил плантацию, построил небольшую фабрику, а потом нашел человека, знающего толк в выращивании табака. Я сказал ему: «Маэстро, умрем, но своего добьемся: вы будете готовить табачные смеси, а я их – пробовать. Когда вы сделаете сигару, которая мне понравится, вы запишете пропорции и будем выпускать их, пока я жив или пока я не пристрелю вас, если вы ошибетесь и спутаете формулу». За две недели я выкурил больше сигар, чем Черчилль за всю жизнь или Кастро, пока не сделался гомиком и не бросил курить. Так что вы хотите, чтобы я вам рассказал? Вы хоть понимаете, какое пчелиное гнездо разворошили? Ни о чем другом в Санто-Доминго сегодня по телефону не говорят. Вы очень симпатичная, а мне нравится, когда женщина похожа на женщину, а не на мужика. Почему вас интересует этот чертов баск?
– Это тема моей диссертации, научная работа. Точно так же я могла заниматься Дювалье или Панчо Вильей.
– Значит, научная работа. Что ж, науку я уважаю. Я всегда уважал науку, потому что благодаря ей человек перестает быть животным. Но Галиндес не был такой значительной фигурой, как теперь говорят. Конечно, теперь все о нем знают, даже радиопередача об этом баске была, но когда он умер, никто и внимания не обратил. Если бы Трухильо удовлетворился смертью одно баска, никакого шума бы не было. Может, и он сам тогда не кончил бы так плачевно свою жизнь. Ошибкой был его приказ убить Мёрфи, потому что тут на него насели американцы, особенно после кампании Портера. А уж когда он убил Октавио де ла Маса, чтобы скрыть убийство Мёрфи, тут началось. На нас напустилось все семейство де ла Маса, а брат Октавио стоял за убийством Трухильо. Знаете ли вы, сеньорита, сколько трупов в этой истории? Записывайте, сеньорита: баск Галиндес, был убит в тюрьме на девятом километре; пилот Мёрфи, который привез
– Он прошел всю войну.
– И ничего оттуда не вынес.
– Он знал Галиндеса еще со времен эмиграции в Бордо и, возможно, просто пытался спасти жизнь ему и себе. А когда Галиндеса не стало, не захотел осквернять его память.
– А вы почитайте «Деспотические режимы в странах Карибского бассейна» – это грязная, отвратительная книжонка, вероломная.
Ты говоришь, что читала эту книгу и даже расписала ее. Полковник не очень понимает, что значит «расписать книгу», а перед твоим мысленным взором возникают карточки, множество карточек, на которые ты выписывала всю грязь, которую Альмоина выплеснул на Трухильо: тут и его жена, которой надоело обжорство и она занялась морализаторством; и голый Трухильо – ему нравилось после ванны появляться обнаженным перед своей свитой, которая начинала восторженно восклицать: «Какое тело! Какая фигура! Какая белоснежная кожа! Какая мускулатура! Конечно, женщины не могут устоять! Наш Главный – герой: он провел всю ночь с двумя женщинами в постели, и они выдохлись, а ему хоть бы что!» А это был кровожадный человек, способный истребить, обезглавить двенадцать тысяч гаитянцев, и ничто в его душе не всколыхнулось. Он пытался использовать в своих целях испанских иммигрантов, и от пяти тысяч, приехавших в Санто-Доминго в 1940 году, через семь лет осталось всего сто человек: остальные в ужасе покинули страну, потрясенные тем, что творил этот зверь, кроме таких иуд, как «бесчестный Альмоина». Он поносил самого себя, надеясь спастись, и Трухильо позволял ему верить в спасительность этой страусиной политики, пока однажды не решил разделаться с ним.
– Он решил разделаться с ним, переехал его машиной, а потом расстрелял. Вот так, сеньорита. И в этом случае я на его стороне. Я бы сделал то же самое, но случай с Галиндесом – совсем другое дело. Однако я не кончил перечислять всех, кто был причастен к похищению Галиндеса и погиб из-за этого. Эспайлат, Артуро Эспайлат, по прозвищу Лезвие, который и придумал всю эту историю с похищением, после убийства Трухильо утратил всю политическую власть, бежал из страны, а потом покончил с собой в Канаде. Кто-то, узнав об убийстве Трухильо 30 мая, сказал: «Как жаль! Умер лучший из всего семейства Трухильо!» Я бы так не сказал, но те, кто пришел после него, особого великодушия не проявили. Убийство Трухильо замыкало порочный круг перечисленных мною смертей, начало которому положило убийство Галиндеса. Добавим к их числу мелкие фишки – рабочие и служащие, видевшие, как взлетал самолет Мёрфи в Соединенных Штатах или как он приземлился в Монтекристо. Задумайтесь над этим списком, и вы поймете, что некоторые из этих преступлений были ужасны. Я ничего не могу вам рассказать о смерти Галиндеса, но о смерти Мёрфи – вполне. Хотите?
Глаза его сузились и превратились в узкие щелочки, а во всем облике – сарказм и агрессивность. В произнесенном монологе так много точных фактов, что полковник начинает выглядеть едва ли не главным действующим лицом и уж, во всяком случае, – прямым свидетелем этой бойни. Впрочем, он говорит об этом достаточно отстраненно и признает справедливым только конец Альмоины. Он считает галисийца вконец запутавшимся в собственных интригах человеком, который вполне заслужил быть убитым два раза подряд. Для тебя Альмоина – фигура трагическая; служащий почтового ведомства в Галисии, вступивший в социалистическую партию сын врача из Луго, еще в молодости проигравший войну, поздно получивший высшее образование специалист по Эразму Роттердамскому, близко знавший Санчеса Альборноса – они познакомились в Бордо. Высокий, смуглый человек – таким описывали тебе немногие знавшие его. Ты представляешь себе высокую фигуру, распластанную под колесами машины, и смуглое лицо, изрешеченное пулями, выпущенными рукой, привыкшей держать оружие, – доставшей его, в конечном счете, рукой Трухильо. Но ты отгоняешь от себя это видение – распростертое тело на грязном асфальте – и начинаешь внимательно слушать рассказ полковника Аресеса о последних минутах жизни Мёрфи. Он описывает тебе одинокого, всеми брошенного человека, который, сидя в тюремной камере, никак не мог понять, почему из баловня судьбы, живущего в роскошном отеле «Харагуа», из пилота, которому доверяли самые деликатные поручения, он превратился в затравленного зверя, над которым издеваются тюремщики. Его поместили в одиночную камеру в секторе, где сидели воры; от него не отходили два офицера – Сото Эчеварриа и Харт Доттин. Прочитав в их глазах смертный приговор, Мёрфи предпринял попытку бежать, а когда его схватили, начал визжать.
– Как свинья на бойне, сеньорита. От этих криков кровь застывала в жилах или, наоборот, зажигалась, как у мясника на бойне, – одно из двух, сеньорита. Его били дубиной по голове, а потом сержант и полицейский «завязали ему бантик», другими словами, – обвязали шею веревкой и тянули изо всех сил в разные стороны. А потом они сунули труп в «джип» и отвезли его на побережье, туда, где обычно проводились подобные операции, недалеко от муниципальной бойни. Они пропороли ему ножом живот, чтобы тело не всплыло на поверхность и чтобы акулы устроили себе пир тут же: они любят внутренности и сжирают их в первую очередь, а уж потом руки и ноги. Вы, наверное, видели в кино, как они набрасываются на человека. Но те, кто снимает фильмы, всего не знают. И если вам хочется еще что-нибудь узнать, сеньорита, то я разошелся, а когда доминиканец разговорился, остановить его непросто. Вы мне пришлись по душе, и, кроме того, я уважаю науку: человеческий род стольким ей обязан. Хотите что-нибудь выпить? Кока-колы и немножечко рома? Вот это дело, это я уважаю.