Гамбит смерти
Шрифт:
... Едва вмещаясь в пространство меж театром и банком, над улицей висел Сатурн, висел, обратясь к Земле толстой осью, коротко торчащей из полюса, и широкие его кольца, гамма малярных колеров, превращали все в клоунаду. Но - смертельную клоунаду.
Батальоны Гражданской обороны, выстроясь на проспекте, вбирали в себя новые и новые отряды, распухая, наливаясь человеческой гущей, оплотневая, и - сохраняя ритм, слаженность, порядок.
Камуфлированный "Пазик" подъехал неторопливо, почти торжественно, притягивая к себе взгляды, словно блестящий шарик в руке гипнотизера. Вышедшие из него степенно образовали кружок, ожидая Пастыря,
– Город, смирно!
– гулкий металлический голос пророкотал из репродукторов, усыпавших столбы.
Великий Пастырь-Комиссар показался в дверях автобуса и, не теряя ни слова, ни жеста, вместе со свитой поднялся на трибуну. Здесь, в непривычном месте, перед гастрономом, она маячила сиротливо и нелепо, но свита, неколебимая, твердая, уверенно растеклась по чинам вокруг центра - Пастыря-Комиссара.
Пастырь щелкнул ногтем по микрофону, треском отозвался город. Все, все стояли теперь в колоннах Гражданской Обороны, в защитных комплектах, с лопатами в руках и противогазами на лицах.
– Сограждане! Дети мои! В эти дни, нет, часы, будущее зависит от нашего единства, преданности, верности! Сатурн угрожает Земле! Чудовищный газовый пузырь хочет погубить идеалы, принципы, ради которых умирали отцы и деды наши. Только собравшись в армию Гражданской Обороны, мы можем противостоять ему. Смотрите!
– он протянул руку вперед и вверх и чуть набок, - смотрите, дети мои, вот он, ваш общий враг!
Подул ветерок, и полотно затрепетало. Я пожалел, что нет солнца, словно лучи его смогли бы отрезвить, рассеять паморок людского сознания.
– Армия покидает город, Задонским трактом продвигается до линии Галкино-Рамонь и окапывается на фронте десять километров. Остальные указания каждый получит от своей двойки. Ура!
Войско дружно хакнуло в ответ, и колонны потянулись мимо трибуны, сначала кадровый полк ГО, с автоматами через плечо, звучно отбивая шаг, затем - заводские и фабричные дружины, студенты, школьники, кто и в самодельных комплектах, пошитых из брезента, сукна или даже простыни, но выкрашенных одинаковой серок краской и тем похожих неразличимо.
Вожди спустились к автобусу, торопясь на вокзал, где стоял наготове поезд с впряженным паровозом, пыхтящим и изводящим округу пронзительными свистками.
Я улучил разрыв в людском потоке и перебежал к драмтеатру. Сатурн полностью перегородил проход, пришлось делать крюк.
Сзади полотно, растянутое на кружевном каркасе, смотрелось неясно, нефокусно, яркая красная краска проступала лучше остальных и превращалась в похабный овал.
Белка, сидя на дереве, недоуменно осматривалась, пытаясь проникнуть в происходящее. Куда ей...
Начался дождь - слабый, моросящий. Я поднял капюшон штормовки.
– А ты что здесь делаешь?
Я обернулся. Двое, в армейских плащах-палатках, со старыми, знакомыми по кино пэ-пэ-ша на груди, радостно улыбались мне.
– Я? Ничего.
– Тогда можешь пойти с нами.
– С вами - это с кем?
– Мы резерв-двойка. Отец-комиссар и мать-комиссар.
Женщина подмигнула обещающе: давай к нам, мужик, не пожалеешь!
Что она могла обещать? Грустно.
– Я остаюсь в городе.
– В городе нельзя!
– руки отца-комиссара легли на автомат, в голосе - простосердечное непонимание.
– Опасно.
– Что делать, - я вздохнул, и,
– А, вы из санитарного отряда, - лица двойки озарились пониманием, они зеркально развернулись и бросились догонять арьергард. Тихое, пришаркивающее эхо отчаянно цеплялось за стены домов в безнадежной попытке удержаться пусть лишь на миг.
Я миновал пустынный сквер. На главной площади - россыпь сотен легковушек, брошенных по весне, в дни Уравнения Народа. Белые, голубые, зеленые машины - и на всех красными пятнами листья ржавчины.
Я прошел квартал в тишине, лишь временами скрип битого стекла под ногами. Дождь едва крапал, но тучи, тяжелея, спускались ниже и ниже.
То, что прозвучало, было не крик, не звук, а - осколки звука, пробившиеся сквозь расстояние. Я поворачивал голову, искал - откуда и, сначала неуверенно, а потом быстрее и быстрее зашагал, до конца не веря удаче.
Несвободный, узкий переулок, закупоренный танком, оливковым ящером, приползшим сюда и подохшим, подохшим от жажды после того, как в мучениях исступленно требовал бочку, потом канистру, потом хоть глоток горючего. Я свернул мимо, в арку. Двор гигантской раковиной рассеивал звук. Чудилось, кричат отовсюду, из каждого зияющего окна, из каждого подъезда, разбитыми дверьми вымаливающего прощение за бессилие оградить, оберечь.
Я вбежал по лестнице, толкнул незапертую дверь. в кровати, багровея лицом, плакал ребенок, маленький, месяцев шести. Больше - никого.
– Успокойся, малыш, успокойся, - я поискал кругом, завернул младенца в чистую пеленку и взял на руки.
– Сейчас пойдем домой, там и накормят, и согреют.
Лампочка не загоралась. В телефонной трубке - пустота. Город умер. Дом наполнился писком, возней, мельчайшей дробью коготков. Справлялся пир с главным и единственным блюдом, приготовленным и оставленным людьми.
Теперь я двигался быстро, плавно, невесомо летя над стланью неубранной листвы, не заботясь о патрулях, чувствуя, зная - нет их, разбежались из города, расползлись, как вши, покидающие коченеющего покойника; вороны кружились над глаголями, хрипло жалуясь на обман, только-только привыкли к кормушке, и - пусто, голодно, одна села на памятник, тщась отклевать чугунную плоть, ребенок захныкал, но мы уже пришли, звонок не работал, я стучал, стучал в дверь, и когда она открылась, не стало сил, на подгибающих ногах я вошел, Анна подхватила ношу, радостно ахнув, а я, опершись спиной о стену, сидел, слушал, как галдят дети, единственные дети, оставшиеся в городе, родители которых ослушались Великого Пастыря и не убили тех, кто стал помехой в исходе, детей до двенадцати лет включительно, теперь их у меня пять, с этой девочкой, а остальные, дети послушных, лежат мертвые, и мне опять идти в город, искать живую душу, покинутую, но не убитую, сейчас встану и пойду, зиму переживем, кружка горячего какао, вкус прочности и уверенности хорошего завтра, забытый и нежданно явившийся, чудом сыскался неотравленный склад, комиссары снебрежничали или просто не знали о нем. тогда-то я и решился, понял, что есть шанс, крохотный, но есть, а, может, все началось, когда задумался, отчего перестали одевать детей в матросские костюмчики, у меня был такой, и у отца, и у деда, я помню фотографии, но об этом будет время вспомнить, сейчас нужно спешить, но ноги, бедные исхоженные ноги подломились, и черный туман опять окутал меня...