Гамбит смерти
Шрифт:
... Скверно. Такого прежде не было. Переход в новое качество, диалектический закон.
Муравей полз по предплечью прямолинейно, упорно. Может, и не муравей, не было сил смотреть. Опустошенность. Изношенность. Раздавленность. Эпитеты россыпью, на выбор. Солоноватый вкус во рту. Язык закусил, припадочный?
Открывать оба глаза разом - нерационально. Начну с левого. Полежу чуть-чуть и открою. Это так просто. Поднимите мне веки.
Муравей успел добраться до ладони, когда я собрался с силой. Не муравей, даже не таракан. Красная дорожка из неглубокой
Я по-прежнему сидел в кресле, свесясь набок, подлокотник упирался в ребра, не давая глубоко вдохнуть.
Неловкое движение - и я упал вместе с отлетевшим подлокотником. Разор, а не гость. Я поднимался, бормоча извинения, обещая поправить, прикрутить, но - напрасно.
Элис Маклин не нуждалась в извинениях. Она вообще вряд ли в чем-либо нуждалась - теперь.
Сбившийся коврик, на котором она лежала, впитал в себя кровь, не давая ей растечься по полу. А крови должно было быть немало, яремная вена - на пальчик порезать.
Я склонился над Элис, цепляясь за надежду, что происходящее - продолжение видения. Нет, слишком верны детали - следы зубов, разорванные ткани и туман в широко раскрытых глазах.
Почему так мало крови? Я оглядел комнату. Опрокинутый стул, пластиковая бутылка на полу, пустой стакан.
Из зеркала платяного шкафа на меня смотрел испуганный старик, подбородок, щека и губы которого - в запекшейся крови. Вот почему ее мало на полу.
Значит, свершилось. А чего ждал? Лекарство, нравственные тормоза, сублимация агрессии - а я и поверил. Хотелось поверить. Авось обойдется, это другие звереют, а я - никогда. Поиграю в шахматишки, разряжусь мирным путем, перехитрю болезнь.
Не вышло. Я подошел к окну. Десятый этаж. Внизу оранжевым светом горел фонарь. Посадка разрешена.
Оконная задвижка не поддавалась. Разбить стекло? Я поискал на полу подлокотник. Поднять его не успел: спазма желудка бросила к туалету. Выброс, другой, третий, совсем уже скудный, липкой, тягучей слюной. Лоскутки яблочной кожуры плавали в зеленоватой жиже.
Полегчало. Из крана - свист, воды ни капли.
Я вытер лицо полотенцем, смоченным лосьоном. Следы сошли. Не все - рубаха, джинсы оставались мечеными, но ведь это уже не я.
Элис, распростертая на полу, бледная даже в свете розового абажура, опять звала меня к окну.
Не сейчас.
Я снял с дивана линялую накидку и укрыл тело.
Пустой коридор, отключенный лифт. Никто меня не видел. Охранник куда-то ушел, пришлось самому открывать наружную дверь.
Три часа ночи. Время цепных собак. Асфальт, твердый, отдавший дневной жар, в щербинах первых недружно павших листьев матово-серой рекой нес меня по городу. Постоянная, верная лунная тень и шаткая, безразмерная и ненадежная - от редких фонарей.
Пегая жучка-побродяжка протрусила навстречу из-за мусорного бака но, не дойдя пары метров, заскулила, отшатнулась и нелепым расхлюстанным галопом кинулась прочь.
У трамвайного пути ремонтники сосредоточенно ковыряли ломами землю,
Остановилось такси.
– Поехали?
– В другой раз, - обертка от мороженного прилипла к подошве, и я шаркал, пытаясь освободиться.
– Водка нужна? Сигареты?
– Обеспечен.
– Девочку хочешь?
– не отставал шофер.
– Не хочу.
– Счастливчик, все у тебя есть- и таксист отправился на поиски страждущих.
Стайка маленьких лягушат резвилась на тротуаре, покинув черноту газонов. Я сбился с шага, пересекая нежданное препятствие, а они, не обращая внимания на полуночного Гулливера, продолжали подлунные резвости.
Лампочка, тлеющая вполнакала, помогла попасть ключом в скважину. Скинув туфли, во тьме я пробрался в свою комнату, боясь потревожить густую тишину. Забиться под одеяло и замереть. Тихое оцепенение жука-притворяшки. Я очень мертвый, не трогайте меня, брошенную на пустыре старую, разлагающуюся падаль, источающую миазмы, смертельные для путника, неосторожно оказавшегося рядом.
7
– Молоко, молоко, кому молоко!
– утренний безжалостный крик вместе со свежим ветерком падал из форточки на стол и оттуда разлетался по комнате, отскакивая от стен и увязая в сползшем на пол одеяле.
Голова безвольно каталась по подушке, в одну сторону, в другую, но оторваться от нее не могла.
Откуда-то издалека двигалась моя рука - левая, с часами, двигалась кружным путем, с привалами и отступлениями, во время которых я трижды возвращался в сон, пока не подползла к лицу. Скосив глаза, я увидел ее, запястье с черным ремешком часов, и сразу пожалел, что проснулся. Не из-за времени, четверть восьмого - вздор, ерунда. Перчатка высохшей крови - иное дело.
Я встал у кровати, разглядывая себя. Руки, отдельные пятна - на груди и, зеркало показало - кровь на губах и вокруг рта.
Стигмы? Не надейся.
На подушке, простыне - тоже кровь. Откуда?
Вывод очевиден. Накинув халат, я прошел в спальню хозяйки. Наверное, хозяйки. Ибо в том, что лежало на кровати, распознать Зою Федоровну я не мог.
8
Я уложил электробритву в футляр, футляр - в чемодан. Что еще осталось в комнате моего? Ничего. Я чист. Последний час прошел не без пользы. Вымыт, выбрит, слегка надушен. Ответработник семидесятых не смог бы придраться.
Свежая рубашка молочной голубизны - в тон лицу. Я пригладил подсыхающие волосы.
– Иду сдаваться. В милицию.
А голос подкачал. Голос выдавал человека, повинного в двух смертях. И, если не сдаться, их будет больше. Много больше.
Чемодан я оставлю здесь. Пусть стоит. Последняя прогулка и без того тяжела.
Девять утра. Крайний срок. Я сам себе его установил.
Нехотя я вышел во двор. Голуби расклевывали оброненный творожный сырок, а рыжая кошка, припадая к земле, подкрадывалась к ним короткими перебежками.