Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Судья:
— Рассказы о Микеланджело просто отвратительны. Ни за что не поверил бы, что лорд Креншоу захочет вытащить их на свет божий. Нам следует поспорить. Надо вставить словцо.
— Да, вы правы. Это просто необходимо. Раз нас пригласили участвовать в этих сборищах, мы тоже должны высказать свою точку зрения. Это дело нешуточное. Действует мне на нервы.
Судья:
— Во всяком случае, пусть парень узнает наше мнение о нем. Да, он болен — мы это признаем; он инвалид — слава ему и почет. Но неужели, по-вашему, это дает Эдварду неограниченное право предъявлять претензии ко всем окружающим?
Железнодорожник:
— Шантаж.
— Мне тоже кажется. Надо его осадить, дорогой мой.
Но они так ничего и не предприняли. Просто поговорили для проформы. Разговор в кулуарах. В сущности, их устраивала роль зрителей, другой роли они не хотели. Сидели себе в ложе, наводили бинокль. Еще немного, и они бы зааплодировали, науськивая стороны друг на друга. Как-никак это было увлекательное зрелище.
Мисс Вирджиния Грейвс, гувернантка, пыталась сгладить тяжелое впечатление, произведенное рассказом Гордона. Само по себе оно не проходило: колорит рассказа был чересчур мрачен и жуток. Правда, в данную минуту гости беседовали о Рихарде Штраусе, ибо по радио только что передали вальс из «Кавалера роз».
А потом вдруг из репродуктора зазвучала зажигательная, взволнованная мелодия. Элис, беседовавшая с доктором, прервала себя на полуслове, кашлянула, сделав вид, что поперхнулась. Врач по-дружески посоветовал ей поднять руки. Элис послушалась, ответив улыбкой на его улыбку; несколько секунд она сидела в комичной позе.
По радио передавали «Саломею».
Элис поднялась. Она сохранила самообладание настолько, что заставила себя кивнуть врачу, только потом она выбежала из комнаты и остановилась на лестнице — она была вне себя, вне себя. Удивительное дело: из репродуктора звучала музыка «Саломеи». Музыка разносилась по всему дому. Она преследовала Элис даже тогда, когда та очутилась в своей комнате. Элис захлопнула дверь, в страхе бросилась на кровать.
Что случилось? Она села, пугливо озираясь. Я слышу зов. Откуда-то до меня доходит зов. За всеми нами следят. Надо быть начеку…
Элис осторожно выглянула в переднюю. Радио замолкло. Она услышала голоса в библиотеке.
Заметят ли гости мое отсутствие? Что, если я поднимусь на несколько минут? Меня тянет на чердак. Я должна туда пойти.
Элис быстро прошмыгнула наверх, открыла дверь, включила свет.
Что я тут делаю? На чердаке он искал свою книгу. Много лет назад он ее забросил, помню. А теперь он снова роется в старых вещах. Я хочу оглядеться… О, боже, по радио передают «Саломею». Неужели такое возможно? (На секунду Элис замерла, словно громом пораженная.)
А после начала расхаживать по чердаку. Здесь стояла детская мебель, валялись детские книжки — сказки с картинками. А вот и шкаф со старыми рукописями Гордона.
Элис подергала дверцы шкафа, они были заперты, наглухо заперты, как и хозяин шкафа.
Хотелось бы мне когда-нибудь порыться в его бумагах — позлить его. Элис рассматривала замок. Попытаюсь подобрать ключ, а не то взломаю замок.
Она еще раз огляделась вокруг. Что мне здесь, собственно, надо? Пора спуститься к гостям.
Взгляд ее блуждал по полу, она задумалась (все еще грезила о Саломее); но вот, прежде чем выключить свет, Элис заметила у самой двери полоску материи, лоскуток. Нагнулась, подняла лоскут. Какая прозрачная ткань! О, ужас — это клочок от ее летнего платьица.
Элис повернула выключатель, вышла за дверь, в передней еще раз разглядела поднятую полоску материи. Машинально побежала к себе в комнату, отперла ее.
Все платья висели в шкафу на своих местах. Только в чемодане не оказалось летнего платьица.
Она перерыла весь чемодан, положила на стол лоскут, долго рассматривала его, потом закрыла и шкаф и чемодан.
Да, он разорвал ее голубое платьице. В ее отсутствие зашел к ней в комнату, этого прежде он никогда не позволял себе. Гордон рылся в ее вещах, вытащил платьице. Разорвал его в клочья на чердаке. Где же все остальные лоскуты? Что он сделал с ними?
Нет, я не в силах спуститься к гостям. Он пришел в бешенство, не помнил себя от ярости. Я для него — ничто. Все повторяется. Он хочет поработить меня. Я говорю его словами. Он на все готов. Готов нанести мне удар из-за угла. Но я выведу его на чистую воду. «На моих костях восстанет мститель». Из моей плоти и крови.
В то время как гости внизу спорили и весело болтали о Боккаччо, Элис сидела за столом и плакала, то поглаживая кончиками пальцев полоску воздушной материи, то прижимая ее к губам. Лоскуток намок от слез. Плач перешел в громкое рыдание. Казалось, Элис оплакивает дорогого покойника.
Потом она вымыла лицо и привела себя в порядок, чтобы спуститься к гостям. Нет, я не покажу вида. Этого удовольствия я ему не доставлю. Пусть все идет по-прежнему, я сохраню спокойствие.
Сбегая по лестнице, она бросила взгляд на репродукцию с изображением Прозерпины; картина была явным вызовом ей, какой позор, картина — символ его торжества. Как Элис не замечала этого до сих пор. При первой возможности она должна снять картину.
На последней лестничной площадке Элис опять услышала музыку, невольно остановилась. Прикрыла глаза ладонью.
Что со мной творится? Вдруг она вспомнила — я не подходила к своему алтарю, не взывала к Богу; много месяцев подряд я не молилась — просто не могла, погрязла во зле, знаю. Предалась ему, но не могла иначе. Не хотела иначе.
Ангелы небесные, заступники, простите меня, я не могу иначе. Не дайте мне погибнуть. Все навалилось сразу. Горе Гордону, который сделал меня такой злой.
В это время внизу опять отклонились от темы, и мисс Вирджиния, которая была настороже, сумела вклиниться в разговор: по радио как раз начали передавать новую арию из «Саломеи». Никто не слушал музыку, только старая гувернантка привлекла внимание гостей к передаче, чтобы вслед за лордом Креншоу поговорить о любви.
Она сказала, что Рихард Штраус, автор «Саломеи», сочинил музыку и к «Кавалеру роз» и что в этой опере речь идет о нежной, изысканной любви, напоминающей любовь трубадуров. Однако по «Саломее» видно, как много родов любви существует на свете и какие противоречивые чувства обозначаются словом «любовь». В «Саломее» Ирод «любит» Иродиаду, жену своего брата. Саломея также «любит» отвергшего ее праведника Иоанна, голову которого она требует — Иоанн как политический преступник заточен в темницу. В приливе ненависти Саломея хочет лишить Иоанна жизни, отомстить ему. Эта трансформированная любовь — Саломея не могла ее скрыть — была столь отвратительна, что нечестивый царь, который поклялся выполнить любое желание Саломеи (он сам любил ее, она напоминала ему Иродиаду в юности, его возлюбленную), — любовь Саломеи была столь отвратительна, что царь хоть и велел обезглавить Иоанна, но содрогнулся, увидев, с какой страстью и наслаждением его падчерица стала душить окровавленную голову казненного. Ирод приказал своим солдатам-наемникам сокрушить Саломею щитами.