Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Дёблин Альфред

Не мудрено, что художник был одинок среди юных непосредственных готовеньких людей; в душе Микеланджело то и дело бушевали таинственные бури, он не знал иных чувств, кроме тревоги, подавленности и тоски, а в придачу к ним зависть и горечь. Он был изгоем, неспособным вкусить радостей жизни.

И поскольку Микеланджело держался особняком и был создан таким (или не создан другим), он видел дальше и глубже остальных, понимал людей и природу, а также проникал взором в адские бездны, а может быть, и в райские кущи. Казалось, для того чтобы специально отметить печатью это, внушавшее людям робость странное существо, с Микеланджело случился казус: в юности, в бытность художника

во Флоренции, где он учился, в капелле, украшенной изумительными картинами, его соученик Торриджани с ним затеял ссору и раздробил юноше носовую кость. Удар кулаком расплющил Микеланджело нос и превратил его в нечто плоское и бесформенное. Торриджани хвастался своим подвигом. Искалеченный нос мало что изменил в облике Микеланджело, он просто еще больше подчеркнул его необычную внешность. А когда художник переставал понимать, что он не такой, как все, ему стоило всего лишь провести рукой по изуродованному лицу и взглянуть на себя в зеркало.

Однако не всегда душа Микеланджело была полна клокочущей тьмы. Когда художник приближался к каменной глыбе с молотком и резцом, он становился совсем иным. Люди не принимали его, загоняли в сумеречное нечто, они изувечили его. Все легкое, мягкое, сладкое, теплое было ему заказано. Да, все, чего он жаждал, — и в силу обстоятельств жаждал больше, чем другие, кому это было доступно, — все ускользало от него. Ему оставался лишь твердый холодный камень. Он подступал к нему с молотком и резцом, дабы высечь из этого камня не человека, — нет! — а нечто большее, нежели человек, не легковесный род людской, а нечто, возбуждающее людское восхищение. И повергающее людей в прах.

Пусть другие мужчины обнимают прекрасных женщин и производят на свет детей, которые обречены завтра умереть или же вырастут и станут подлецами. Микеланджело, обнаружив в себе дар скульптора, решил, что он работает с более благодарным материалом — с мрамором и что он скажет свое слово последующим поколениям. Тогда как хрупкая плоть быстро истлеет.

Что любовь! Микеланджело разлюбил любовь вперемежку с тоской — иной он не знал. Огромная силища мастера заслонила и оттолкнула любовь. Пусть себе плачет и изнывает. Огромная силища превратила Микеланджело в сумрачного, одинокого, жутковатого человека. А те ростки любви, которые в нем пробивались, темнели, мрачнели, засыхали.

Иногда он как личность сливался с исполинской творческой мощью, иногда боролся против нее; все равно она его поглотила и поработила, сделала мэтром, но заставила потерять самого себя. Художник стал меланхоликом, про него говорили, что он вселяет страх в самого папу римского, своего работодателя. Настроение Микеланджело часто менялось, иногда на него нападало нечто вроде припадков безумия. Демоническая сила, проникшая в него, а потом завладевшая всем его существом, поступила с ним ужасно — она не даровала ему даже вожделенной ранней смерти.

Микеланджело перевалило за девяносто, столь долгими были его танталовы муки. Он почти ослеп, не различал принадлежавшего ему, но в действительности Микеланджело ничто не принадлежало, ибо ничто не доставляло ему удовольствия. Однажды он написал кому-то из родственников, что у него нет времени даже для еды и что он много лет изнуряет свое тело работой. Он жил в нищете и страданиях.

Родственники считали Микеланджело алчным, и под конец жизни им и впрямь овладела своего рода алчность; он стал копить деньги, полюбил деньги: как-никак за деньги другие что-то приобретали, но он ничего не мог приобрести, ибо ничто его не насыщало и не радовало.

Наверное, раньше он был на все это способен. Но потом у него заросла гортань, и он

разучился глотать. Единственной связующей нитью с этим миром для него стали деньги. Кроме них, он знал только каторжный труд, непосильную работу. И еще высокомерие, человеконенавистничество и черную совесть.

А это еще почему? Он никого не убил. Ну, конечно! Однако, орудуя молотком и резцом, он стольких обезглавил, заколол, пронзил, колесовал. А скольких женщин он, держа в руках этот самый молоток и резец, домогался, умолял, боготворил, целовал и миловал, сколько женщин его отталкивало, и еще сколько раз он был тираном, заставлял людей падать ниц, поклоняться ему.

Никогда, даже будучи совсем молодым и окруженным красавицами в мастерских, он не искал с ними близости. Это было ему не нужно. А если он все же заставлял себя и ухаживал за женщинами, делал такие попытки, женщины не понимали, чего хочет от них этот жуткий субъект, не умеющий ни смеяться, ни танцевать. Они пугались, их пробирала дрожь, и они убегали. Скоро он это понял. Собственно, он знал это уже раньше. Ему не надо было часто смотреться в зеркало, чтобы убедиться в том, каков он.

Микеланджело проклинал себя.

Как уйти от собственного «я»? Как сделать так, чтобы никогда к нему не возвращаться?

Да, Микеланджело проклинал свое желание стать таким, как все. Постепенно он от этого отошел. Он писал только о вымышленной любви, его любовь была чистейшим плодом воображения. Он довольствовался деньгами, которые платили ему люди как компенсацию за все остальное. Влез обратно в свой камень, из которого он только наполовину вылез. Он опять образовал с ним одно целое.

И еще я упоминал об угрызениях совести. Из-за того, что художник так дурно обращался с собственным телом и талантом — загружал их непосильной работой, — он чувствовал, что совершает преступление, грех. И не мог этому противиться. Не в силах был преодолеть мрачную исполинскую мощь, которая пронизывала все его существо — тело и дух, — которая обкрадывала его, лишая счастья; он боролся и боролся со всем этим, а под конец сдался. Чувство вины в нем росло с небывалой силой. Взгляните на его лицо. Оно отмечено виной, а не ударом кулака.

Сохранилось не так уж много произведений Микеланджело, которые должны были пережить ему подобных людей из костей и плоти и которые освобождали художника от обязанности влачить свои дни и страдать, подобно всем смертным. Не затем ли они дожили до наших дней, чтобы сказать людям — творения эти создавались в преисподней и им не дано восторжествовать над миром? Многие статуи и рисунки Микеланджело были уничтожены. Многие замыслы ему так и не удалось воплотить полностью. Одна из его бронзовых скульптур — памятник папе Юлию Второму — была довольно скоро перелита в пушечное жерло. А кто из потомков полюбил дошедшие до них творения? Кого они осчастливили? Разве они приносили радость даже в том случае, если не вызывали страха? Да, ими восхищались; восхищались «Давидом», «Ночью»; гигантская фреска «Страшный суд» поражала воображение.

И Микеланджело все это предвидел.

Открытие на чердаке

Сразу после этих слов заговорил Маккензи:

— Печальная история. Однако, если память мне не изменяет, в жизни Микеланджело была и Виттория Колонна. Кроме того, у него были любимые ученики.

Гордон Эллисон:

— Редкие проблески. Иногда судьба устраивала ему передышку. Его лучшим другом был, видимо, Кавальери. А когда Микеланджело полюбил Витторию Колонна, ему уже перевалило за шестьдесят, а ей было около пятидесяти. Желание любить в нем не угасло.