Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу

Дёблин Альфред

Неожиданно Уэскот, назойливый гость Гордона, начал справляться о других постоянных посетителях дома; к примеру, он спросил о брате Элис Джеймсе Маккензи. Гордон был совершенно измучен. Однако Уэскот продолжал:

— Стало быть, это и был Маккензи, специалист по истории древнего мира? Я не ошибся? Дело в том, что совсем недавно в Париже я наткнулся… да, я прогуливался по Парижу в поисках впечатлений, свою маленькую «лейку» я, к сожалению, оставил дома, — итак, я наткнулся на афишу, вывешенную на столбе; это было далеко на окраине, в предместье. И на афише я прочел фамилию. Фамилию Маккензи.

— Ну и что? — спросил Гордон со скукой. — Какое отношение это имеет к моему зятю? Он не выезжал из Англии уже много лет. Не думаю, что он читает лекции в парижских предместьях.

— Я вспомнил вашего зятя, потому что на афише, на желтой афише большими черными буквами было написано: «Элис Маккензи. Угадывание мыслей на расстоянии». Или что-то в этом роде. Цирковой аттракцион в одном из маленьких варьете, где за вход ничего не платят, но зато заказывают еду и питье.

Птицы взлетели. В вышине они искали нитевидные воздушные потоки, которые укажут им направление перед большим перелетом.

— В Париже, в Батиньоле.

(Ну и ну, как ты изменился в лице. Я помню, ты был здоровяк, даже жирный. Что произошло между вами? Теперь ты испугался.)

— Вы… были… в этом варьете?

— Да, но всего лишь один раз. Сожалею, что не смог пойти опять. Мне надо было возвращаться домой.

— Эта… Элис Маккензи плясала? Что она, собственно, делала?

— Я же сказал. Цирковой аттракцион. Угадывала, что лежит у вас в кармане, скольких пуговиц не хватает на вашем пальто и так далее; при этом она сидела на сцене с завязанными глазами, а ее импресарио ходил по залу.

— Я знаю этот фокус. — Гордон выпрямился, он тяжело дышал. Подсел ближе к гостю. — Вы говорили с этой женщиной? Вам представилась возможность выяснить, почему она выбрала это имя?

— По правде, я сперва не обратил внимания на ее имя Маккензи — распространенная фамилия. Элис тоже не такое уж редкое имя… Женщина отвечала на вопросы с английским акцентом. Но и это, конечно, ничего не доказывает. Цирковые артисты, так сказать, интернациональны, им нравится выступать в каждой данной стране в роли иностранцев. Этим они набивают себе цену.

— Вы сказали — Батиньоль около Парижа? — Гордон опять откинулся в кресле.

Наступило молчание.

Она могла уехать во Францию. Я уже и сам подумывал об этом. Батиньоль, варьете, варьете в пригороде… Цирковой аттракцион… И Элис?

Внезапно Гордона охватило предчувствие, бурное, неодолимое. Да, это она, она. Самое ужасное произошло, произошло с ней, со мной… со всеми нами. Гордон застонал.

— Вы видели эту женщину только на сцене с завязанными глазами и потому не можете, конечно, не можете описать мне ее внешность. Да?

(Я мог бы описать ее. Если бы не побоялся выдать себя. Я помню ее совершенно отчетливо, как художник помнит свою натуру, помню ее не только зрительно. Мои губы помнят ее губы, мой язык — ее язык, мое лицо — ее лицо, мои руки и ноги — ее руки и ноги, мое тело — ее тело и лоно. Я знаю, как она отдается. Она — Елена, я — Менелай, она подчинила меня себе, я начал бы из-за нее Троянскую войну. А теперь я вижу, и ты, Гордон Эллисон, ее тоже знаешь. Хочешь, поборемся с тобой за нее?)

— Как она выглядит, я, к сожалению, не могу вам сказать. Зал был полутемный. Кроме того, номер продолжался недолго. Правда, когда раздались аплодисменты, ее импресарио (гадкий тип, аферист) встал с ней рядом и снял с нее повязку. Луч прожектора искал их лица. Однако, лишь только он их нащупал, она ушла, наверное, по знаку импресарио — он один поклонился публике. Ведь он был дрессировщиком, это был его номер.

— Дрессировщиком?

— Да, номер построен на дрессировке. О каждом слове заранее договорено. Чистое жульничество. Но в предместье, перед разношерстной публикой, это сходит.

Гордон:

— Каковы ваши планы? Вы опять отправляетесь в Европу?

— Уже через два-три дня.

— Вы покажете мне, где находится это варьете?

— Вас оно интересует?

— Я… я ищу свою жену. Не спрашивайте больше. Когда вы едете?

(«Я ищу свою жену…» Эти слова прозвучали ужасно. Уэскот был сражен. Я отвезу его к ней.)

Маршевая дробь

Дни перед тем, как Уэскот пришел за Гордоном.

Гордон ждал.

Земля готова приютить мертвецов, земля верна. Она поджидает нас. Мы можем на нее положиться. Она верна нам и приносит людям добро.

Как хорошо, что на свете существует земля. Она берет к себе все, что человек имеет — улыбку и слезы, танец и войну, борьбу и похвальбу, краски; она все стирает, все поглощает.

Я слышу маршевые ритмы, удары, барабанную дробь, они похожи как две капли воды.

Но над ними поднимается медленная, торжественная, отвратительно протяжная мелодия, убийственная, заглатывающая все и вся мелодия. Она проникает в мозг. Опустошает душу. Разрушает сознание. Перед нами разверзается кратер. Мы падаем в него.

Удары, марши, дробь.

Горгона, гарпии, сирены. Мы их узнаем, но все же отдаем себя на растерзание этой нечисти.

Все последующее отнюдь не выдумка, а правда. Есть такой маленький жучок голубовато-стального цвета с укороченными крылышками. В мае нижняя часть туловища самки вздувается от тысячи яиц. Самца уже нет в живых, вскоре после спаривания он погибает. Самочка в мае выкапывает ямки для своих яиц. А в июне из яиц вылупляются личинки с шестью ножками, как у родителей, на задних ножках по три коготка; посему личинки и получили название триангелусов. Триангелусы вылезают из ямок, вползают на одуванчики и купавки и ожидают там пчел, диких пчел.

А когда дикие пчелы с жужжанием садятся на цветы, малюсенькие личинки подпрыгивают и вцепляются в ворсистое тело пчелок, ведь именно для того им и даны когти — правда, все это личинки проделывают бессознательно. Пчелы переносят личинки с цветка на цветок, ну а потом приходит их пчелиное время — пчелы устраивают себе жилье, наполняют ячейки сотов медом, и в каждую соту пускают яйцо, которое плавает в меду.

Вот тут-то триангелус дает о себе знать, он вспрыгивает на пчелиное яйцо; в это время пчелка запечатывает соту, она считает, что выполнила свой долг, свой материнский долг; яйцо плавает в меду, и когда оно созреет, молодое существо будет иметь вволю сладкой пищи. Но на сладком море в своей лодчонке покачивается триангелус, у него есть зубы, и он вгрызается в яйцо, пожирая его до тех пор, пока от пчелиного яйца не остается одна оболочка, а потом, когда триангелус насытится, с ним начинаются метаморфозы.