Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
— Стало быть, и Плутон был не чужд радостей. Почему же он не терпел их вокруг себя?
— Он не терпел их и в себе.
— Почему?
— По древним преданиям, Плутон был богом, не признававшим радости. Потому-то он и царил в преисподней, где не было не света, ни цветов. Ему предоставили подземный мир, которого чурались даже кроты и в который ссылали тени мертвых, неспособных защищаться. Ничего не было дано мертвым. Им не дано было даже света. И они исполняли работу, к которой были приговорены, одну и ту же, всегда, во веки веков одну и ту же. Здесь было последнее прибежище для душ усопших — для миллионов, для мириад душ, изгнанных с земли. Некоторое время они беспокойно блуждали среди живых, а потом спускались под землю.
— И ты в это веришь, мама?
Элис сидела согнувшись в три погибели:
«Нет».
Долго она не произносила ни слова. Потом заговорила опять.
— В ту пору, когда отец повесил картину, я очень интересовалась Гадесом.
— Отец тебе о нем рассказывал?
— Я его ни о чем не спрашивала. Читала… его книги. И ничего не забыла.
Гадес был чем-то вроде бездны под землей — вход в него находился у самого моря, у отрогов гор. К преисподней вела подземная дорога. Подходы к ней охраняло драконообразное чудовище, пес о трех головах, Цербер, порождение тьмы. Вой и лай Цербера не прекращался ни днем, ни ночью, он доносился из бездны, и его тысячекратно повторяло эхо, эти глухие жуткие вопли были слышны на много миль вокруг и отгоняли от входа все живое — и людей и зверей. Время от времени по непонятной причине крики Цербера становились вдвое громче. Потом вой переходил в визг, в стоны, словно кого-то пытали. От этого даже дикие племена, селившиеся в тех окраинных областях, обращались в бегство. И много позже, когда дикие племена внезапно снимались с места, говорили, что их гнал страх перед этими адскими воплями и душераздирающими стонами. Их охватывала паника, и они бежали с женами и детьми, со всем скарбом. Считается, что такова причина великого переселения народов. Вот почему якобы дикие племена вдруг появлялись в гуще богатых культурных народов; здесь они были далеко от края земли, и до них не долетали те ужасные звуки.
Однако край земли оставался. И пропасть под землей тоже.
В Гадесе текли реки, реки двух родов. Одни, хоть и возникали в преисподней, а не наверху, в горах, просачивались на поверхность сквозь расселины в земной коре, разливались, образуя маленькие озерца, а затем где-то впадали в море. Никто не знал их истоков. Люди полагали, что эти реки питаются грунтовыми водами. На самом деле их породила преисподняя. Так что ад давал о себе знать не только лаем Цербера; вода адских рек, вливаясь в море, смешивалась с морской водой, и в морях и океанах рождалась всякая нечисть — обитатели дна морского. Все отвратительное, слизистое, обманчивое произошло таким путем, да, все студенистое, липкое, опасное. Одиссей познакомился с этой мерзостью.
Голос Эдварда:
— О, мама, и я тоже познакомился с ней. И я тоже.
— А еще в преисподней текли реки, возникавшие в Гадесе и никогда не покидавшие его. Их наполняли слезы кающихся грешников, осознавших свою вину, — слишком поздно осознавших, а также слезы ярости и боли нераскаявшихся грешников, закоренелых преступников, которые несли свою кару. О, эти реки! Хорошо если бы и они выбились на земную поверхность, чтобы вразумить живых! Но царь тьмы не желал этого. Все реки впадали в одну широкую реку, которая носила название Копит. Она дважды опоясывала трон Плутона, один раз близко, другой далеко. Слезы, питавшие реки, никогда не иссякали. Ибо в аду несли кару за несправедливость, совершенную по отношению к другим и по отношению к себе. Страдания были безграничны, и надежда даже не теплилась. Никто не ждал пощады.
Эдвард:
— Наказание не могло быть уменьшено?
— Нет, древние считали, что его нельзя уменьшить. Пощады не ждали. Никто не мог отпустить людям их грехи. В аду существовал лишь Плутон… раскаяние и муки. Души выли, кричали, осыпали бранью всех и вся — и это была та единственная милость, какую им даровали. Вопли пытаемых адский пес Цербер переносил дальше своим воем и рычанием. Соленый поток омывал подножие трона, на котором восседал безмолвный властитель — лик его отливал во тьме лимонно-зеленым светом. Он не подавал признаков жизни — быть может, потому, что в глубине души страдал так же, как те, кто мог плакать. Ибо он, Плутон, не имел права даже на плач.
— О чем ему было плакать, мама? Что с ним могло случиться? Ведь он был бог.
— Рок повелел ему жить в аду, между
— Кто же проклял его?
— Не знаю. Он был хорош, ибо все сущее хорошо. Даже преступник, который никогда ни в чем не раскаивается, хорош, если он действует не по своей воле, вопреки своей воле. Однако собственная злая воля делает его преступником; так и Плутон избрал ад и был обречен находиться там и властвовать над царством мертвых, став самым жестоко наказанным обитателем этого царства. Страдания его были безграничны, ибо ему выпало на долю взойти на трон в преисподней и беспрестанно отражаться в ней, как в зеркале. Он видел себя в миллионах других обитателей своего царства, и это по крайней мере несколько облегчало его муки.
Элис прервала себя, прикрыв ладонью рот:
— Что я делаю, Эдвард! Какие страсти рассказываю!
— А я охотно слушаю. Продолжай дальше. Ты остановилась на адской реке, огибавшей трон Плутона.
— Река, катившая свои воды у границ преисподней, была черная и непостижимо глубокая, она отделяла землю от подземного царства и звалась Ахеронтом. Она проникла так глубоко под землю, дабы сделать границу особенно четкой, — на этом настояли властители надземного царства, боги Олимпа. Между обоими мирами не должно было быть никаких связующих нитей. Но они все равно были, хотя боги этого не знали. О реках я тебе уже рассказывала, однако это еще не все, о другом ты услышишь позже. Безграничное зло и тьму кромешную не удержишь — не парализуешь и не удержишь: они есть и тем самым вездесущи.
Тени, желавшие переправиться через Ахеронт, тени, для которых не было места на земле, — они еще не подозревали, что ждет их в преисподней, и рвались под землю, как все усопшие, — вызывали перевозчика по имени Харон.
Он приплывал на своей узкой утлой лодке, на которой могло поместиться не так уж много душ. Харон был совершенно нагой гигант, с головы до ног заросший шерстью, словно черным мехом; его желтые глаза издалека мерцали над водой; их видели еще до того, как раздавался плеск приближавшейся лодки. Когда нос лодки налезал на берег, тени, теснившиеся поблизости, имели возможность разглядеть гигантского звероподобного детину. Харон был чем-то средним между человеком и гориллой, скорее гориллой, с кривыми, крепкими, как железо, ногами, которыми он упирался в дно, склоняя раздутое туловище то направо, то налево; у Харона была мощная грудная клетка и узенький, убегающий назад лоб, его светлые глаза беспрестанно ворочались в глазницах. Перевозчик распространял вокруг себя ужасающее зловоние, что отпугивало множество теней, желавших перебраться на другой берег Ахеронта. Тем не менее лодка мгновенно наполнялась.
Сперва Харон был безмолвен, ни с кем не заговаривал. Но на середине реки, когда его острый взгляд, привыкший к темноте, начинал различать светло-зеленое сияние, лицо Плутона, — всем остальным сиянье казалось зеленой луной, — он издавал ужасающий вопль, переходивший то в блеянье, то в насмешливо-злобные выкрики, то в пыхтенье, то в длинное прерывистое «а-а-а». Этот его вой эхо возвращало назад (они плыли в ущелье между горами). Быть может, Харон хохотал? Да, таким способом он приветствовал своего владыку в преисподней и сообщал ему о прибытии новых душ.
Иногда Харон говорил и даже пел. Когда на внешнем берегу Ахеронта собиралась толпа робко жавшихся друг к другу душ, на которые со всех сторон надвигалась темнота и которые мысленно оплакивали теперь теплую, столь разнообразную и сладкую, несмотря на пережитые муки, жизнь на солнечной земле, вездесущий Харон, собственно говоря, уже должен был бы находиться на месте, дабы препроводить души через реку. Но тупой жестокий гигант медлил, и тени дрожали и повизгивали на жутком берегу Ахеронта, через который они хотели переплыть, то есть не хотели, но должны были, а уж коли должны, то лучше поскорей, чтобы узнать, что их ждет дальше, каким станет для них начало. «Не тяни же!» — скулили души у врат преисподней, заранее дрожа от страха, ибо их терзали воспоминания и думы о тех обвинениях, которые им предъявят; теперь душам было все ясно как божий день, ужас возрастал с каждой минутой, совершенно уничтожая их. Они никогда не предполагали, что вина может быть столь жгучей; лишь на берегу Ахеронта они это узнавали. Вот почему Харон заставлял их ждать.