Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
— Останься, мама!
Элис:
— Я хочу переодеться.
— Не снимай это платье.
В ответ Элис горько зарыдала.
— Не хочу, не хочу быть в нем. Оставь меня. Что ты со мной делаешь?
— Поди сюда, мама, моя маленькая мама. Сядь рядом со мной, ют так. Я твой сын, твоя плоть и кровь, и не только это: пусть хоть чуточку, но я — твоя душа. Ради меня не снимай это платье, ведь тебе в нем хорошо.
— Эди, ты уже не школьник, а я… твоя мать. Оставим в покое прошлое.
— Не могу. Мне все время чудится, что в прошлом должно быть разумное начало, не зря ведь у меня не выходит из головы эта мысль. Да и в госпиталях они сразу начинали меня расспрашивать о прошлом. Вдумайся, мама: что означает настоящее? Неужели настоящее каждый день падает с неба заново? У дерева в саду есть листья, ветки и побеги; разве каждый лист в отдельности может сказать о себе: я всего лишь листок, листок, и ничего больше? Лист растет на дереве, а дерево немыслимо представить себе без множества молодых и старых корней, без ствола, без коры. Без всего этого нет и дерева. Каждый листок связан с корнями, со стволом, с ветвями — словом, с прошлым.
— Если бы ты только знал, мой мальчик, как много всего сопутствует человеку в жизни, ты оставил бы в покое прошлое.
— Мамочка опять плачет. Я не ребенок, мама. Ты из-за меня плачешь, из-за того, что я тебя мучаю? Или оплакиваешь прошлое?
— Почему я должна плакать из-за тебя?
— Но ведь я тебя мучаю. Я этого не хочу. Так и быть, отстану от тебя.
Элис подвела сына к двери, проводила вниз по лестнице, не заметив, что она все еще не переодела платья.
Однако в доме Эллисонов жил соглядатай, Гордон Эллисон.
Когда шаги в комнате Элис зазвучали громче, а затем приблизились к лестнице, Гордон сквозь щель в двери бросил взгляд на жену и на сына.
Элис вела Эдварда за руку.
На ней было летнее голубое платьице, которое он сразу узнал.
Сцены в преисподней
Однажды утром Элис вышла из своих апартаментов на втором этаже, где находились спальни, чтобы спуститься вниз. На лестничной площадке на стуле сидел Эдвард — она не слышала, как он поднялся, — и внимательно разглядывал картины, развешанные по стенам. Элис поздоровалась с сыном. Эдвард спросил, куплены ли картины вместе с домом или же принадлежали их семье раньше.
Элис:
— Это старые картины. Их повесил отец.
— Отец их приобрел?
— Возможно. Почему они тебя заинтересовали? Особой ценности эти картины не представляют.
— Одна из них — копия, вторая — фотография.
— Пошли. — Элис взяла Эдварда за руку, и они вместе спустились на первый этаж. Отца они встретили в столовой. Мирно позавтракали все вместе. Потом мать проводила Эдварда к нему в комнату и предложила сыграть в домино. Но он опять принялся за расспросы.
— Эти картины я помню с детства. Они всегда наводили на меня страх. Я не понимаю, почему они вам нравятся. Сегодня утром я их хорошо разглядел. Теперь я по крайней мере знаю, что на них изображено. В моем представлении они существовали как загадочно-мрачные и страшные пятна.
— Но ведь одна из них копия с полотна Рембрандта.
Эдвард:
— Плутон, бог подземного царства, схватил юную Прозерпину и бросил ее на свою колесницу, запряженную огненными конями. Прозерпина кричит и царапает ногтями его лицо. Плутон спускается под землю.
— Древнегреческий миф.
Он:
— А на фотографии — фреска из Пергамона. Ужасные титаны ведут безнадежный трагический бой с богами. Они побеждены, и их заточают в толщу гор.
— Я знаю.
Эдвард:
— Когда я перелистываю книги отца, разговариваю с ним, слушаю его вечерние рассказы, он всегда кажется мне радостным, сильным, уверенным в своей правоте человеком. Ничего темного в его облике нет. Он житель Земли, житель Олимпа. Зачем ему эти картины? Почему он выбрал именно их? И почему они висят у него до сих пор? Раньше он их часто рассматривал. Да и сейчас он глядит на них каждый день, когда поднимается наверх.
— Он на них не глядит, Эдвард. И я тоже. Картины висят здесь целую вечность. Их не снимают из уважения к семейным традициям.
— Что-то в этих картинах, должно быть, его притягивает. Жителю Олимпа нравится созерцать триумфы. Но при чем здесь похищение цветущей юной девушки и сошествие в ад? Как по-твоему, мама?
— Не знаю, — прошептала Элис чуть слышно.
— Не знаешь? Может быть, забыла? Спрятала воспоминания так же далеко, как твое летнее платьице. Постарайся вспомнить.
— Зачем тебе это? — Элис погладила сына. — Неужели тебе и впрямь доставляет удовольствие ворошить старое? Ты ведь уже не ребенок, хотя, конечно, ты наш дорогой больной мальчик, а больные — всегда немножко дети. Вот почему тебе так понравилось мое старое платьице.
Мать и сын сидели рука об руку. Элис прижалась к Эдварду; примостившись рядом с ним, она мечтала вслух:
— Правда, платьице тебе очень понравилось, Эдвард? Мне тоже. Так же как и все, что связано с тем временем. О, какие это были прекрасные времена! Мы недостаточно ценили их. Только после того как все кончилось, давным-давно кончилось, можно понять, как это было прекрасно.
— Что это были за времена?
Элис сидела с закрытыми глазами. Эдвард взглянул на ее склоненную голову, на тонком лице лежал отблеск блаженства. Какой красивой казалась мать! Губы ее шевельнулись.
— То было единственное настоящее счастье — конечно, не считая счастья любви к детям.
— А отец?
Элис оторвалась от сына, но не выпустила его руку из своей.
— Не надо спрашивать, мой мальчик.
Минута прошла в молчании, и мать опять заговорила:
— А теперь вернемся к картинам. Я хочу рассказать тебе сюжет картины, написанной Рембрандтом, разумеется, если ты его не помнишь.
— Помню очень смутно.
Эдвард удобно улегся на диване. Мать села у окна.
— Ты, конечно, знаешь, кем был Плутон. Он был богом преисподней. Его царством был Гадес. В подземном царстве не всходили ни солнце, ни луна, там не светили звезды, не цвели цветы, не пели птицы. То была страна без радости. И владыкой ее был Плутон.
— Он был тираном? Подавлял радость?
— Там вообще не существовало радости. Там, где он жил.
— Разве такое возможно без тирана, который всех угнетает? Всюду, где есть жизнь, появляется и радость.
— Слава богу, сынок, что ты меня понимаешь. Мне это приятно.