Гамлет, или Долгая ночь подходит к концу
Шрифт:
Что он затаил против меня? Что я ему сделал? Ведь в какой-то степени я олицетворение победы Плутона над Прозерпиной, а раз так, он должен был лелеять и холить меня. А он меня не любил. Явно. Это совершенно непонятно. Здесь мать что-то скрывает.
А может, отец ненавидит меня за то, что она перетянула сына на свою сторону? В чем дело? Почему я навлек на себя отцовский гнев? Причины должны быть веские. Мои поступки здесь, очевидно, ни при чем, ведь тогда я был мальчиком, маленьким мальчиком.
А если я не виноват, то, значит, все дело в моем существовании, как таковом. Но при чем здесь мое существование? Разве я внебрачное дитя? Мне известна дата их свадьбы. Я появился полтора года спустя.
Почему я с самого начала вызываю у него такую ярость? По сей день, я это чувствую. Два десятка лет это копилось, а теперь, когда я заболел, его ненависть буквально сжирает меня. Что скрывается за ней? Почему я вызываю у него бешенство? Даже сейчас он не может быть со мной приветливым и сердечным, как с Кэтлин. Он старается, но у него ничего не выходит.
Доктор тоже не в силах помочь. И мама не в силах. Бедная моя головушка! Я сам должен во всем разобраться. Приходится быть и больным и врачом одновременно.
Но это в моих интересах. Ведь они попытаются «лечить» меня на свой лад. А я хочу правды. Правды, которую они боятся. Они могут позволить себе роскошь уйти в сторонку — пусть все заживо разлагается. Но ведь гниль завелась у меня внутри. Я хочу, я должен избавиться от нее. Готов пасть ниц перед ножом, который сделает надрез и выпустит гной. Я не сдамся! Клянусь, я не сдамся!
Эдвард погрузился в раздумья.
Джеймс Маккензи себя не утруждает — ему легко искать правду. Удобную правду. Пусть он ничего не добьется. Весь век он заботился только о собственном здоровье и благополучии. Впрочем, даже о Маккензи я ничего не знаю. Действительно ли он здоров? Раньше я считал здоровыми отца и мать. И Кэтлин тоже. Человек кажется здоровым до тех пор, пока ты от него на расстоянии. Но стоит приблизиться к нему, как ты видишь совсем другое.
Что значит «надземный мир»? Действительно ли он надземный? Существует ли такой мир взаправду? В наш век отказались от этого деления. Надземный и подземный мир сейчас слились воедино. Адский пес Цербер свободно бегает повсюду и оглашает окрестности ужасным лаем. У него теперь нет определенных обязанностей. Кого он должен стеречь? Плутон и Прозерпина поднялись на землю. Теперь Прозерпина могла бы уйти от него. Но, по-моему, Плутон уже не кажется ей таким кошмарным чудовищем, каким казался раньше. Ведь она даже родила от него детей.
Весь старый ад поднялся вместе с ними на поверхность: фурии впиваются сейчас в еще крепкую, живую плоть. Адские судии ежечасно допрашивают, терзают людскую совесть. Безостановочно поднимается и опускается чаша весов, выносятся приговоры. Незачем перебираться через Ахеронт и через огненную реку. При современном прогрессе можно гореть в аду со всеми удобствами.
Спасите, спасите! Как это можно вынести…
С открытым забралом
После разговора с Эдвардом Элис махнула на себя рукой. До сих пор она еще сопротивлялась. Теперь решила: будь что будет.
Однажды днем, когда Элис шла из своей комнаты вниз, за ее спиной открылась дверь в библиотеку.
Она обернулась. На пороге стоял Гордон. Он сделал движение головой, означавшее: «Войди сюда».
Гордон закрыл за ней дверь и повернул ключ, она спросила:
— Что это значит?
Гордон:
— Не хочу, чтобы он явился следом. У него вошло в привычку вваливаться без стука.
Гордон подошел к окну, выглянул на улицу, сел… Но не на свое обычное место, а на табурет у самой двери. Он тут же сник и хрипло заговорил… До этого он не произнес ни слова.
— Что происходит в нашем доме? Долго ли ты намерена продолжать в том же духе?
— Как ты со мной разговариваешь?
Гордон:
— Хочешь погубить всех нас? Что ты затеяла? Скажи прямо.
Элис:
— Не буду отвечать. Что тебе от меня надо?
— Какая прелесть! Оказывается, мне надо?
Элис:
— Отопри дверь. Выпусти меня.
Гордон:
— Мы уже давно с тобой не беседовали, Элис. Ты замышляешь что-то против меня.
Она не ответила. Гордон продолжал:
— Я видел, как ты с ним спускалась по лестнице. Позавчера. Элис:
— Кто это «он»?
Гордон:
— Эдвард.
Элис:
— Так и говори: «Эдвард».
Гордон:
— На тебе было светло-голубое платьице. Вы шли под ручку, великолепное зрелище.
— Я помогала ему спускаться.
— Потеха! Парочка хоть куда.
— Ты мне противен.
Гордон.
— Но ведь это правда. А он как раз помешался на правде.
Элис:
— Не «он», а Эдвард.
Гордон:
— Уж позволь мне говорить, как я хочу. По-моему нам сейчас не до стилистических тонкостей. Ты сохранила это платьице и облачилась в него в его честь.
— Эдвард увидел платье и вспомнил. Он вошел ко мне, увидел платье. Он ведь входит ко мне как ребенок, без спроса. И тут я надела платьице.
— Что он вспомнил? Что ему известно?
— Ничего. Мне нечего скрывать… Летние каникулы, прогулки и прочее…
— Прогулки с кем?
— Не устраивай мне допроса. Эти времена миновали.
Гордон:
— Во всяком случае, ты не стала выбрасывать эту старую тряпку. Элис не разжала губ.
Гордон:
— Из-за воспоминаний, связанных с ней?
— Да.
Гордон:
— Наконец-то ответ в моем вкусе. — Он поднялся и, тяжело ступая, пересек комнату. Потом опустился на стул. Преодолевая одышку, заговорил опять: — Что ты задумала? Что происходит в этом доме? Мы вот-вот все разрушим, все, я повторяю: все.
— Я не могу иначе, Гордон.
— Говори.
Элис молчала.