Гангстеры
Шрифт:
Я чувствовал этот вкус и раньше, но никогда еще он не был таким ярким. И я понятия не имел, что он вызывает настолько тяжелую зависимость: человек начинает сам выбирать сценарии, в которых из кожи вон лезет, чтобы проиграть; от этой зависимости нельзя избавиться просто так, потому что она дарит неповторимое чувство комфорта, безопасности и уюта — вкус, который, проще говоря, называется сладостью поражения.
~~~
В октябре того же года — это была последняя осень семидесятых — я вышел вечером из кинотеатра и оказался на Биргер-Ярлсгатан. Премьера фильма, который я только что посмотрел, состоялась примерно за неделю до этого, но критики так разгромили картину, что вскоре ее должны были снять с проката. В зале нас было человек двенадцать. В этом фильме играл Генри, в конце зимы он ездил в Сконе на съемки. Обычно он участвовал в массовке, снимался часто, но разглядеть его было сложно. На этот раз он утверждал, что ему наконец дали небольшую роль со словами. Мне очень хотелось верить ему, но все же я был готов к тому, что он всего лишь мелькнет на заднем плане в торговом центре, в очереди за хот-догом, в приемной или еще где-нибудь — в обстановке, которая по мнению шведских кинематографистов является типичной для этой страны. Однако, был готов — громко сказано, на самом деле я вовсе не был готов увидеть его в кино, я боялся этого, потому что он до сих пор не объявился и его присутствие на экране послужило бы лишним напоминанием, лишним, потому что я и так каждый день общался с ним — с его воплощением, которое он обрел на страницах моей книги. А напоминание это только усилило бы мое чувство стыда за то, что я исказил его образ.
Так что я вообще сильно сомневался, стоит ли мне смотреть этот фильм. Я предложил Мод пойти со мной, но она отказалась, сказав, что устала, и что живот у нее теперь слишком большой, и что она не хочет расстраиваться. Однако она сказала:
— Ты должен потом зайти ко мне и все рассказать.
Я пообещал, что так и сделаю, и потому был вынужден смотреть этот по-настоящему плохой фильм от начала до конца. Мне захотелось уйти уже после самой первой сцены, но я убедил себя в том, что пришел сюда с определенной целью, что я должен выяснить, как Генри справился со своей ролью. Он не показался ни разу на протяжении всего фильма. Я был уверен на все сто, я не уснул и не пропустил ни одной сцены. В каком-то смысле я испытал облегчение, отчасти потому, что не увидел его, отчасти — потому что он не участвовал в этой истории, состряпанной настолько плохо, что это не поддавалось никакому описанию.
Когда я сейчас читаю об этом фильме в «Шведской фильмографии», имя Генри не фигурирует ни в списке актеров, ни в каком бы то ни было другом списке. Там упоминается продюсерская компания, которая прекратила свое существование через год после выхода фильма, режиссер, давно уже покойный, а также несколько актеров, чьи имена кажутся знакомыми. Автор аннотации излагает сюжет на удивление подробно и старательно, хотя это все равно что пересказывать разговор двух пьяных за стойкой бара. Цитаты из рецензий, опубликованных в прессе, доказывают, что, по крайней мере, критики сохранили трезвый взгляд на вещи. Самые едкие отзывы в том виде, в котором они мне запомнились, в это издание не вошли. Фильм, старый и по праву забытый, является частью культурного наследия, к которому следует относиться серьезно и корректно. К чему теперь ломать копья.
По окончании сеанса, в фойе я столкнулся с одной знакомой, которая работала в кино. Она скорчила мину, я скорчил мину, и этим все было сказано. Но ей хотелось поговорить.
— Зря они его выпустили, — сказала она. — Это был такой скандал.
— Да?..
Я стоял к ней вполоборота, уже на улице, и обдумывал то, что я скажу Мод. Но знакомая моя была из тех, кто считает, будто все, связанное с кино, должно быть интересно общественности. А поскольку я так и стоял на месте, она успела мне сообщить:
— Они вырезали целую сцену…
— Почему?
— Полный бред, — ответила она. — Безобразие.
Она сама имела какое-то отношение к производству этого фильма, но какое, я так и не понял.
— Продюсер вырезал. У режиссера за спиной. Зачем — понять невозможно.
— Сам фильм понять невозможно, — ответил я.
— Так ты тоже знал об этом?
— Знал? Я знал человека, который в нем снимался. Только я его так и не увидел.
— Дай-ка я угадаю, — сказала она. — Генри. Его нет.
Я посмотрел на нее, возможно, как-то по-новому, пытаясь понять, что она хотела сказать этим «нет». Из чего она заключила, что я заинтересовался ее персоной, и поправила прическу. Из чего я, в свою очередь, заключил, что она хотела сказать только то, что его нет в фильме, а не то, что он бесследно пропал.
— Да уж… — сказал я. — Его что-то и вправду не видать.
— Продюсеры сегодня совсем распоясались, — ответила она.
— Это точно, — сказал я.
— Final cut. [15] За это теперь надо биться.
— Это… возмутительно.
— Может, зайдем куда-нибудь, выпьем пива?
— Прости, — ответил я. — В другой раз. У меня встреча.
— О'кей. Передавай привет Генри. Он обиделся?
— Немного, — ответил я.
— Да, с него станется… — Она произнесла это с улыбкой, в которой прочитывался тонкий намек на то, что она, возможно, знает его не только как статиста.
15
Чистовой монтаж (англ.).
— Скажи ему, пусть звонит. — Пауза. — По поводу работы.
— Хорошо, — ответил я.
Мы расстались, она пошла в сторону Библиотексгатан, я выбрал другой путь. По дороге к Мод я уже с нетерпением думал о том, с каким чувством покину ее дом. Я уже столько раз уходил от нее, уходил даже тогда, когда в этом не было необходимости. Пару недель тому назад, натягивая свое пальто у нее в прихожей, я услышал:
— Ты что, уходишь?
Я ответил:
— Нет, но мне вдруг захотелось выкурить сигарету…
— Для этого не обязательно выходить на улицу, — сказала она.
Она внимательно посмотрела на меня, рассмеялась и достала припрятанную бутылку виски. Была пятница, вечер, и она знала, что я хочу выпить.
— Не уходи, — сказала она. — Никогда.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Он сюда больше не вернется.
— Кто? — спросил я. — Он? — Она кивнула. — Тот, чье имя не называем? — Она снова кивнула. — Вильгельм Стернер? — Она кивнула в третий раз.
— Что ты хочешь этим сказать? — переспросил я.
Мне это показалось очень странным.
— Что он сюда больше не вернется.
Я взглянул на вешалку в прихожей. Только ее плащи и куртки. Там всегда висело его пальто.
— Это правда?
Мод улыбалась широко, без тени печали или тревоги. Так или иначе, она прожила с этим человеком многие годы.
— И ты говоришь мне это сейчас?
— А когда я должна была это сказать?
— Ну то есть… Просто ты говоришь об этом с такой легкостью.