Ганя
Шрифт:
— Что ты делала сегодня весь день? — спросил я.
— Ездила гулять с мужем и Ганей, — ответила девочка (Селима она называла своим мужем).
— А вела себя хорошо?
— Хорошо.
— Хорошие дети прислушиваются всегда к тому, что говорят старшие, и замечают, чему бы научиться. Ты помнишь, что Селим говорил Гане?
— Забыла.
— Да может быть хоть немного помнишь?
— Нет, забыла.
— Значит ты нехорошая. Припомни сейчас, а то я тебя любить не стану.
Девочка посмотрела на меня глазами полными слёз и ответила дрожащим голосом:
— Я всё забыла!
Что могла ответить мне бедняжка? Я показался сам себе дураком, да кроме того мне сделалось стыдно, что я фальшивил с этим невинным существом.
Вечером в этот же день Селим сказал мне:
— Мы не увидимся с неделю: я еду.
— Куда? — равнодушно спросил я.
— Отец приказывает мне навестить дядю в Шумной; я там и пробуду с неделю.
Я посмотрел на Ганю. Весть эта не произвела на неё никакого впечатления. Очевидно, Селим уже заранее сказал ей об этом.
Напротив, она даже улыбнулась, кокетливо посмотрела на Селима и спросила:
— А вы с удовольствием едете туда?
— Как собака на цепь! — выпалил Селим, но сейчас же опомнился, и увидав, что madame д'Ив поморщилась, прибавил:
— Извините меня за тривиальное выражение. Я дядю люблю, но мне… здесь… возле madame д'Ив… лучше.
И он бросил на madame д'Ив такой романтический взор, что все расхохотались, не исключая и самой француженки, которая, несмотря на свою обидчивость, питала к Селиму особую нежность. Однако она взяла его за ухо и с добродушной улыбкой проговорила:
— Молодой человек, я могла бы быть вашей матерью.
Селим поцеловал у неё руку и спокойствие вновь водворилось, А я тем временем думал: какая однако разница между мной и Селимом! Если б я пользовался взаимностью Гани, то только бы мечтал и смотрел в небо. Мне было бы не до шуток, а Селим смеялся, дурачился и был весел, как будто ничего не случилось. Впрочем, когда он и сиял от счастья, то и это делал весело. При самом отъезде он сказал мне:
— Знаешь, что я скажу тебе: поедем со мной!
— Не поеду. Не имею ни малейшего намерения.
Холодный тон моего ответа поразил Селима.
— Ты какой-то стал странный, — сказал он. — Я не узнаю тебя с некоторого времени, но…
— Доканчивай.
— Но влюблённым всё прощается.
— За исключением того, если становятся нам на дороге, — ответил я тоном статуи командора.
Селим проницательно посмотрел на меня и его взгляд проник до глубины моей души.
— Что ты говоришь?
— Во-первых, что я не поеду, а во-вторых, что не всё прощается.
Если бы при этом разговоре не присутствовали все наши домашние, то Селим, конечно, постарался бы разъяснить дело. Но я разъяснений не хотел, пока у меня в руках не было более ясных доказательств. Я заметил только, что последние мои слова обеспокоили Селима, а Ганю встревожили. Селим ещё оттянул время своего отъезда под разными более или менее неосновательными предлогами и потом, улучив минуту, шепнул мне тихо:
— Садись верхом и проводи меня. Мне хочется поговорить с тобой.
— В другой раз, — громко ответил я. — Сегодня мне немного нездоровится.
IX
Селим, действительно, уехал к дяде и пробыл у него не неделю, но десять дней. Печально протекли для нас эти дни в Литвинове. Ганя видимо избегала меня и смотрела на меня с тайным опасением. Правда, я не имел ни малейшего желания разговаривать с ней ни о чём, потому что гордость останавливала всякое слово, готовое сорваться с моих уст, но я не знаю, для чего Ганя устраивала так, что мы ни на минуту не оставались наедине. Видимо, она тосковала. Побледнела она и похудела сильно, а я с дрожью смотрел на её тоску и думал: нет, это не мимолётная ребяческая вспышка, а, к несчастью,
Раз пришла мне в голову мысль навестить старого Мирзу в Хожелях. Старик, тронутый тем, что я приехал к нему для него самого, принял меня с распростёртыми объятиями. Но я приехал совсем с другою целью. Мне хотелось посмотреть в глаза портрета страшного полковника лёгкой кавалерии времён Собеского. И когда я смотрел в эти зловещие глаза, повсюду поворачивающиеся за человеком, мне на память пришли и мои деды, изображение которых висело у нас в зале, — и те такие же суровые, железные.
Под влиянием таких впечатлений ум мой дошёл до состояния какой-то странной экзальтации. Одиночество, немая тишина, общение с природой — всё это должно успокоительно влиять на меня, но я точно носил в себе самом отраву. По временам я предавался мечтаниям, которые ещё больше ухудшали моё состояние. Не раз, лёжа в каком-нибудь глухом уголку леса или на лодке, меж тростниками, я воображал себя в комнате Гани, у её ног, — будто я целую её руки, платье, называю её самыми ласковыми именами, а она кладёт свою ручку на мою горящую голову и говорит: «довольно уж ты натерпелся, забудь обо всём; то был только тяжёлый сон. Я люблю тебя, Генрик!» Но потом наступало пробуждение, и эта серая действительность, эта будущность угрюмая, как осенний день, без Гани, до конца дней без Гани, казалась мне ещё более страшною. Я дичал всё более и более, — избегал людей, даже отца, ксёндза Людвика и madame д'Ив. Казь, со своею болтливостью подростка, со своим любопытством, вечным смехом и вечными дурачествами, надоел мне до невозможности. А всё-таки добрые люди старались меня развлечь и в тайне сокрушались, не умея понять, что меня так удручало. Ганя, — догадалась ли в чём дело, или нет, потому что имела сильное основание предполагать, что я интересуюсь Лёлей Устшицкой, — тоже делала что могла, чтоб утешить меня. Но я был резок и с нею так, что она не могла избавиться от некоторого опасения, когда обращалась ко мне. Отец, — сам отец, обыкновенно суровый и холодный, — пробовал развеселить меня, заинтересовать чем-нибудь и проникнуть в мою тайну. Не раз начинал он со мной разговор, который, по его мнению, должен был занять меня. Однажды, после обеда, он вышел со мною на двор и сказал, пытливо смотря на меня:
— Что, ты не думал об одной вещи? Я давно хотел спросить у тебя: тебе не кажется, что Селим уж чересчур ухаживает за Ганей?
При обыкновенных условиях я должен был бы смешаться и дать себя поймать, как говорится, на месте преступления. Но я был в таком настроении духа, что ни малейшим движением не выказал впечатления, которое произвели на меня слова отца, и ответил спокойно:
— Нет, я знаю, что это не так…
Мне было ужасно неприятно, что отец вмешивается в это дело. В этом деле заинтересован только один я, и я один буду судить его.
— Ты ручаешься за это? — спросил отец.
— Ручаюсь. Селим влюблён в какую-то пансионерку в Варшаве.
— Видишь ли, ты опекун Гани, — ты должен смотреть за нею.
Я знал, что добрый отец говорит это для того, чтобы возбудить моё самолюбие, занять меня чем-нибудь и извлечь мои мысли из того заколдованного круга, в котором они были замкнуты, но я отвечал ему равнодушно и сухо:
— Какой я опекун! Тебя не было, когда старик Николай оставил мне её, но настоящим опекуном меня никто не считал.