Ганзейцы. Савонарола
Шрифт:
— Неужели это я наяву тебя обнимаю? — спрашивала Марика, с любовью глядя в очи своему дорогому Ганнеке. — Иногда мне это счастье кажется сном...
— Ах ты моя разлюбезная жёнушка! Не сон это, а сущая явь. Я теперь опять с вами и уж больше вас не покину!
При этих словах он и Яна привлёк в свои объятия, и жену обнял.
Когда свечечки на ёлке догорели, Марика зажгла светильник и поставила его на стол. Затем она принесла две глиняные тарелки, на которые Ганнеке положил две большие селёдки.
— А вот и наш
Марика ещё раз крепко поцеловала Ганнеке, и крупные слёзы покатились по её щекам.
— И вы не тревожьтесь, други, — продолжал глава семейства, — эта наша нужда не долго продлится: и наш Ян, и я сам найдём себе скорёхонько работу. Я-то, положим, думал, что мы сразу будем приняты на службу к нашему старому хозяину, однако...
Он не договорил и печально замолк.
— Ступайте завтра ещё раз к г-ну Стеену, — сказала Марика, обращаясь и к мужу, и к сыну. — Авось вас к нему и допустят.
И тот, и другой отрицательно потрясли головою.
— И ходить не стоит, матушка моя, — сказал Ганнеке. — Не только сам г-н Стеен на нас за что-то сердится; но даже и дочь, и жена его, которые всегда бывали к нам так добры. Я думал, что они подпрыгнут от радости, так неожиданно меня увидавши; но оказалось на деле, что и они не пожелали меня видеть, так что уж я должен был через Даниэля передать то, что приказал мне при последнем свидании г-н Реймар, когда он меня из Вордингборгской башни-то освобождал.
— А что же он тебе такое приказывал?
— Да вот и немного сказал, да в слова-то свои много вложил. Приказал он своему отцу передать, что ему теперь вполне известно, как и в чём его проклятый датчанин оклеветал, и что, мол, он ранее не переступит порог своего дома, пока он похитителя своей чести (так и сказал, ей-богу!) не отыщет и не вынудит дать себе удовлетворение. Он бы, видишь ли, может быть, и больше приказал бы сказать, да времени-то не было у нас. Мы должны были спешить на шнеку, которая нас уже ожидала...
— Ну, и что же ты, — перебила Марика своего супруга, — разве не сказал старику Даниэлю, что тебя очень это удивляет, почему тебя госпожа Стеен и дочка ихняя на глаза не пускают?
— Само собою разумеется, тотчас и ему всё это высказал; но в том-то и дело, что этот самый Даниэль, который, так сказать, близкий мне приятель был всегда, вдруг так ко мне как-то важно и гордо отнёсся, так свысока на меня глянул, что я тотчас собрал паруса и даже совсем растерялся...
— И так странно относятся к нам не одни Стеены, — вступился Ян. — Детмары поступили точно так же. Они тоже меня к себе не допустили; сам Детмар избегал меня при встрече на улице, супруга его на меня даже не смотрит, а Елисавета, — добавил юноша с глубоким вздохом, — ту я никак не могу повстречать, как ни стараюсь!
— Да ты мне об этом ничего не говорил до сих пор, — с удивлением сказала Марика. — Ну, а с тобою как обошлись Детмары, муженёк?
— Эх, матушка! — сказал Ян с некоторым смущением. — Стоит ли этим огорчаться? Надо уживаться с людьми, каковы они есть, а не ждать от них чего-то чрезвычайного.
— Да ты куда же это клонишь? — допрашивала Марика.
— Куда? Куда? Ну, вот видишь ли, — начал Ганнеке, — я пошёл было к мейстеру Детмару и толкнулся к нему в мастерскую... Так у него там дела, что ли, очень много было... ну, вот он и не мог со мною так долго прохлаждаться, как бывало прежде...
— Да разве же ты в доме-то у них не был?
— Как не быть? Был! И фрау Детмар точно, что приняла меня... этак, в сенях... да ведь ты знаешь, что она никогда не бывала ко мне особенно ласкова... А впрочем, она извинялась, что в дом ввести меня не может, потому, мол, у них там разные приготовления идут — приданое Елисавете готовят, которая скоро замуж выходит за господина секретаря...
Ян вскрикнул. На лице его отразилось отчаяние.
— Что сказал ты, батюшка? Неужели Елисавета согласилась быть женою секретаря? О, Боже мой, зачем должен был я и это узнать!
С этими словами он выбежал из дома. Ганнеке опечалился, а Марика опустила глаза. Спустя некоторое время он толкнул жену локтем и сказал:
— Что бы это значило? Я вижу, что Ян так же точно дурит, как и я сам дурил, когда, помнишь, распустили слух, будто ты замуж выходишь за кума Бульмеринга?
— Да, и я то же самое подумала, — шепнула ему Марика.
— Это, признаюсь, мне по сердцу, что он такой у нас горячий... Я люблю такую молодёжь. Да, видно, ему и Елисавета уж очень полюбилась?
Марика утвердительно кивнула головою. Ганнеке опёрся локтями о стол и положил голову на руки и долго сидел он молча, пока не вернулся в комнату Ян. Глаза его были красны от слёз... После долгого молчания Ганнеке протянул сыну руку и сказал ему тёплым, задушевным голосом:
— Сыночек, у тебя ведь ещё мы остались!
Ян закусил губу, чтобы не разрыдаться, и кивнул отцу головою; но две крупные слёзы скатились по его щекам.
Мать потрепала его ласково по его густым, белокурым волосам.
— Христос нарождается и миру является! — запел Ганнеке густым басом. — И мир умиляется!
Он, правду сказать, и сам не знал, следует ли ему теперь запеть, а потому и сказал:
— Други мои, да ведь сегодня-то сочельник Рождества, а ведь это — из праздников праздник; следует нам быть весёлыми и благодарить Господа Бога, что он ещё раз привёл нам свидеться.
— Батюшка, батюшка мой! — воскликнул Ян радостно и крепко обнял отца.
— Вот это так! — прошептала Марика и, набожно сложив руки, подняла глаза к небу.