Гардемарины, вперед!
Шрифт:
– Лесток не знает, где эти бумаги?
– Ни боже мой…
– Одевайся, пойдем…
– Куда?
– В сад. Письма отрывать.
Саша перевел дух.
– Отвернитесь, Василий Федорович. Я встану, рожу хоть ополосну. Про сад, это я так… сболтнул со страху… Кто ж бумагу в землю зарывает? Этих бумаг, Василий Федорович, нет в Петербурге. Да не смотрите на меня так! Мы их достанем. Я намедни в деревню к другу ездил… В Холм-Агеево… можете проверить… Так бумаги там. Спрятал их от греха. – Саша говорил быстро, словно невпопад, а сам натягивал чулки, кюлоты, волосы приглаживал гребенкой. – Только зачем вам эти бумаги-то? Им в Тайной канцелярии не место. Сами говорили, одно дело кончается, другое начинается. Так? Бестужева хотите под розыск подвести?
– Не распускай язык!
– А кому вы вообще служите, Василий Федорович? Я понимаю – государству Российскому… Но государство из разных людей состоит…
– А сам под розыск не хочешь, Белов? Вот там, на дыбе, все и выяснишь. Кому я служу… кому ты служишь…
Саша сгорбился под мрачным взглядом Лядащева.
– Простите, Василий Федорович… ну, сболтнул лишнее. Я ведь по гроб жизни должен быть вам благодарен. Принесу я вам бумаги. Завтра. Утречком съезжу за ними, а вечером принесу. А сегодня вы исполните одну мою просьбу.
– Просьбу? Ах ты, щенок…
– Погодите вы, не горячитесь. Видите ли, я обещал представить вас одной даме.
– Какой еще даме? – заинтересовался вдруг Лядащев.
– Госпоже Рейгель. Она приехала из Москвы с единственной целью – увидеть вас. Я давно знаком с этой удивительной женщиной. Умна! Хороша собой! Добра! Богата!
Лядащев ошалело смотрел на Сашу.
– Ну и ну… Иногда мне кажется, Сашка, что ты на службе у сатаны. Только Вельзевул мог уполномочить тебя стать посыльным госпожи Рейгель. Я согласен пойти с тобой к этой даме. Но после визита… – Глаза Лядащева сузились, приняв нехорошее, злобное выражение.
«Господи! Спаси и оборони! Что им всем от меня надо? И Лестоку, и Бергеру, и Лядащеву? Я еще пытался, как дурак, угрызаться совестью, что помогал Бергеру, что лгал на допросе… Я обману целый мир, если обманом надо мостить дорогу к тебе, Анастасия!»
22
Аглая Назаровна простила Алексею упоминание роковой фамилии, а может быть, просто забыла об этом после жестокого припадка. Приживалки и прислуга, если и вспоминали последнее судилище, то совсем по другому поводу.
Все они находились в шоковом состоянии после произнесенного Гаврилой заключительного слова. Он оглядел тогда панораму суда и горестно возопил над распростертым на полу телом Аглаи Назаровны: «Православные, пожалейте барыню!» Потом поднялся на тронное возвышение, воздел руки. Речь его была короткой, страстной и абсолютно непонятной. Последнюю фразу он, правда, перевел на человеческий язык.
– Пэрэат мундус, фиат юстициа! [34] – выкрикнул он с жаром. – Так говорили люди поумнее нас, и слова эти значат: «Сдохни, но чтоб мне было тихо!»
34
Правосудие должно свершиться, хотя бы погиб мир! (лат.)
Святая ли вера, с которой Гаврила выкрикивал свои призывы, или привычка подчиняться всем приказам, произнесенным с амвона тронного зала, но жители шумного государства вдруг затихли и, забыв на время свою любимую игру в справедливость, ходили по дому на цыпочках!
Три случившихся за день драки произошли в полном безмолвии, словно и драчуны, и зрители внезапно онемели, правда некоторые подстраховали себя, зажимая рот ладонью. Перед каждой трапезой Гаврила становился в дверях своей комнаты с ведром лечебного питья, состоящего из воды, сивухи и сока пустырника, и торжественно вливал в глотки обитателей дома горьковатое, бражное питье.
Алексей спрятался в полутемном чулане и целый день без устали резал и давил пустырник. На ладонях образовались волдыри, спина деревенела, и руки не слушались, но он даже был рад тяжелой работе. В чулане он был скрыт от чужих глаз, никто не мешал ему обдумывать последние события.
А думать было о чем. Как попал в сад Котов? Кто были его спутники? Они тогда постояли у фонтана минуту-две, потом повернулись, как по команде, и медленно ушли в сторону дома, а испуганный Алексей так и остался лежать на охапке пустырника, не в силах подняться на ноги.
Встреча с Котовым необычайно возбудила Алексея. Не то чтобы прежние страхи вернулись – нет. Приключения двух последних месяцев излечили его от ужаса перед этим человеком, но столь осязаемая близость штык-юнкера призывала к немедленным действиям.
«Думай, думай! – стучало в мозгу, как молотком по наковальне. – Думай, как встретиться с Черкасским? Как обезвредить Котова? Неужели всю жизнь на твоей дороге пугалом будет торчать этот человек?» Алексей с такой исступленной яростью резал и давил «с-собачью крапиву», словно под ножом лежали его собственные сомнения и нерешительность.
Но он так ничего и не придумал до вечера. Когда наконец пришло время идти на свидание с друзьями, Алексей вздохнул с облегчением – уж они-то дадут дельный совет. Он отер от зеленого сока нож, сунул его за пояс вместо шпаги, нахлобучил на голову Гаврилову шляпу с полями, накинул темный плащ и выскользнул через подвальную дверь в парк.
Посыпанную гравием площадку он прошел во весь рост походкой делового человека, но у первых деревьев чувство страха опалило его знойно и пронзительно, ноги сами собой подломились, и он упал в траву. Плащ мешал ползти, пеленал ноги и цеплялся за кустарник. Еще хуже вел себя нож. Он все время поворачивался ребром, норовя изрезать одежду и поранить живот. Совершенно измучившись, Алексей подвязал полы плаща у пояса, нож взял в зубы и, извиваясь ужом, пополз дальше.
Если бы вместо плаща Алексей накинул на плечи белую простынь и шел, горланя песни, он был бы в безопасности абсолютной. Двое случайно вышедших в парк «синих» просто не заметили бы его. Но как не обратить внимание на темного, воровато ползущего человека? Как не насторожиться при виде ножа, который, подобно зеркалу, пускал во все стороны лунных зайчиков? Один из «синих», прячась за деревьями, продолжил путь за Алексеем, а другой побежал за подмогой.
Когда наш герой почувствовал опасность, было уже поздно – он был окружен! Скажи он: «Я лекарь госпожи» – и его бы оставили в покое. Князь строго приказал не чинить никакого препятствия любым выходкам «белой» дворни. Надо княжескому лекарю ползать на брюхе по мокрой траве – ползай, дьявол с тобой! Надо кухонный нож в зубах держать – хоть сжуй его, может, ты лицедей! Но Алексей встал во весь рост, замахнулся кухонной утварью и крикнул: «Прочь, окаянные!»