Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Но Федотка тотчас же спохватился.
– Не могу знать, Наум Нефедыч, наше дело подначальное-с, - ответил он с обычным своим скромным и почтительным видом.
– Скажут запрягать запрягаем, а насчет чего другого прочего мы неизвестны-с.
Наум Нефедов незаметно поморщился.
– Гм... известно, что подначальное твое дело, - сказал Он, - я ведь это, парень, так себе... больше от скуки спрашиваю. Мне все равно. Ты там в случае чего не болтай Ефиму Иванову... Мало ли о чем говорится!
– Он потянулся, зевнул с видом равнодушия и встал, чтобы идти в горницу. И уж вполоборота спросил Федотку, плутовски подмигивая глазом: - А у вас
– Маринка!
– догадался Федотка, в свою очередь осклабляясь.
– Маринка, что ли. Ты как насчет ей... не прохаживался? Аль, может, Ефим Иваныч старину вспомнил? Он ведь, не в укор ему будь сказано, ход°к был по эфтим делам.
– Похоже как быдто... Похоже, что прилипает.
– Ой ли ? Хе, хе, хе, знай наших... Ну, да ведь и девка же язва.
Федотка, поклонившись Науму Нефедычу, тоже отправился домой. А Наум Нефедов как вошел в горницу, так и сделался сумрачен. И велел позвать своего поддужного, запер за ним дверь на крючок и шепотом сказал:
– Ну что, малый, как Маринка?
– Что ж, Наум Нефедыч, Маринка за четвертной билет удавиться готова.
– Гм... Ох, не по нутру мне эти каверзы! Вот что, Микитушка, переговори с ней, с собачьей дочерью: покамест ничего не нужно, только чтобы дала слушок, как Ефим на проверку поедет. До тех пор опаслив, цыганская морда, никаких нет силов! Вчерась вижу - поворотил на дистанцию... стой, думаю, будет прикидывать. Побежал я, вынул часы, вон уже шагом пустил!.. Экий разбойник!..
Но эдак на глаз - огромнейшая рысь!.. И чего он не проверяет, чего на часы не прикидывает., аль уж вполне надеется? Ах, грехи, грехи!
– А Маринка здорово его обвела! Сулил платье ей шелковое...
– Шелковое? Ах, пес тебя задави... значит, много надежды в человеке!
– Но к лошади, говорит Маринка, подступу нет. То ись на тот случай, ежели срествия какого... Поддужный, говорит, еще отлучается, а кузнец у них есть, так этот кузнец словно гвоздем прибит, - так и околевает в конюшне.
– Отлучается он, закарябай его кошки! Пытал, пытал, хоть бы словечко проронил какое. Твердый народ подобран. Да что к лошади подступаться... я греха на душу не возьму. Приедет хозяин, пускай как хочет, а я греха не возьму. Только чтобы проверки не прозевать, только увериться, сколь он страшен, а уж там хозяйское дело. Скажи ей, паскуде: подаст слушок - прямо зелененькую в зубы, а уж в рассуждении, что будет дальше - что господь. Да смотри, Ефима-то опасайся! Дознается - сохрани бог.
Федотке приходилось идти мимо домика, в котором квартировал Сакердон Ионыч. Старик был один и тоже сидел на крылечке, от времени до времени понюхивая табачок и задумчиво смотря в сторону степи и завода. Федотка поздоровался с ним.
– Где был?
– спросил Сакердон Ионыч.
Федотка сказал. Ионыч возгорелся любопытством:
– Это зачем?.. Подь-ка, друг, сюда.
Федотка почтительно остановился у ступенек.
– Иди-ка, иди, - прошамкал старик, - присаживайся.
Вот на лавку, на лавку-то... Рассказывай, что тебе пел Котат Котофеич?
Федотка сел и с полною откровенностью передал Ионычу весь свой разговор с Наумом Нефедычем. Старик выслушал внимательно, пожевал губами, запустил здоровенную понюшку в правую ноздрю, - левая уже не действовала, - и сказал:
– Ишь ведь пролаз! Не мытьем, так катаньем норовит...
А ты молодец, хвалю. Понимаешь, к чему он клонил, иродова его душа?.. Ох,
Зря не якшайся с кем попало... сказано - береги честь смолоду. Ведь ишь обдумал, окаянник... прельщать! Ну погоди, ужо я с тобой поговорю, с искариотом.. Купцы, купцы! Сам-ат продался и думает, что все деньгами достается.
Ой, врешь, Наумка! Ой, не всё! То ли - честь, то ли - барыши, смекни-кось, взвесь, ан, глядишь, и навряд барыши перетянут. Вот он, завод-то!
– Ионыч указал на постройки, облитые розовым огнем заката. Соблюдал ли его сиятельство батюшка граф барыши? Нет, не соблюдал.
Господи боже! Сколько было душ крестьян, сколько земли, лесов, денег! Сколько было расточено на сиятельного милости монаршей... Но у него одна была утеха: взденет соболью шубку на один рукав, заломит бобровую шапочку, да в санки, да своими вельможескими ручками за вожжи, на Барсе, например, али на ином рысаке собственного завода. А то - купцы! Да скажи ты мне на милость, что такое купец? Мы их в старину алтынниками называли, алтынники они и есть, ежели не говорить худого слова.
Какое у него понятие? К чему охота? Вот к лошадям пристрастились которые... завели заводы, сманивают у господ наездников, берут призы... Хорошо, положим так. А ежели завтра арфянка объявится аль протодьякон с эдаким голосищем, ужель, думаешь, не перекинется купец с рысаков на арфянку и протодьякона? Ой, перекинется!
– Он, говорит - по фунту говядины на человека, - вставил Федотка.
– Вот, вот! Из этого и выходит изъян по рысистому делу!
– с живейшим раздражением воскликнул Ионыч.
– Фунтами-то этими, алтынами-то собьют господского человека да рысака-то и исковеркают! Прежде, бывалоче, какой у них скус был: чтобы лошадь была огромадная, косматишшая, сырая. От эфтого большая пошла замешка в заводах... Вот ваш покойник-барин прельстился, как омужичил завод! Теперь же новую моду затеяли; налегают на резвость. И опять во вред рысистой породе. Рысистая порода, она, друг, двойственная; как за нее приняться.
Есть в ней сырая кровь, голландская, с низменных Местов; есть азиатская кровь, сухая, горячая, от Сметанки! Вот ты и рассуждай. Батюшка граф Алексей Григорьич умел рассудить!.. И другие господа по его стопам. Взять бы хоть нашего князеньку, - царство ему небесное!., аль Шишкина, Воейковых господ, Туликова, Николая Яклича. Как же так? А очень просто, друг любезный: за лошадью гнались, а не за призами, не за ценами, алтыном-то пренебрегали.
Ну, а теперь... на резвость поперли. И помяни мое слово - собьют лошади на нет!
– Вот вы говорите, Сакердон Ионыч, - грахв... Какой это грахв? Ведь Хреновое-то казенное?
– Граф Орлов-Чесменский, дурашка. Эка, чего не знаешь! Сметанку вывел из Аравии, рысистую породу обосновал... Помер, дщерь осталась, графиня Анна Алексеевна.
Ну, при графине крепостные люди руководствовали; самато хладнокровна была к рысистому делу, все больше насчет монастырей, все душу спасти охотилась. Крепостные же люди опять-таки твердо наблюдали заводское дело. Ну, померла графиня - все в казну отошло: и Хреновое, и Чесменка, и завод, и сколько десятков тыщ земли... Ох, и перемены! Все-то на глазах у меня, все-то в памяти. Самого батюшку графа как сквозь сон помню, не больше эдак было мне десяти годочков - наезжал он в Чесменку, у нашего князя в гостях был. А графинюшку словно вчерась видел. У, красота! У, лик милостивый!.. А было это еще задолго до первой холеры! Охо, хо, хо.