Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– У жены Юрия имение в Крыму: maman там живет.
Или за границей... Зимою в Петербурге. Действительно, здоровье ее плохо.
Рафаил Константиныч произнес последние слова особенно внушительно: точно Татьяна Ивановна нуждалась в оправдании и вот он оправдывал ее. Несколько времени ехали молча.
– А позвольте спросить...
– нерешительно выговорил Николаи, понижая голос почти до шепота, - позвольте спросить, Рафаил Константиныч... где теперь Лизавета Константиновна ?
Лицо Гарденина омрачилось, его темные глаза сделались еще более печальными - А, бедная Элиз!
– воскликнул он как бы про себя и, помолчав, добавил растроганным голосом: - Вы ее помните?
– Еще бы-с!.. Луч просиял в темноте, - вот как я
– Все там же... все там...
– Гардении сказал, где сестра.
– О ее муже, конечно, слышали?
– Слышал, слышал-с... Слишком всем известно. И зачем?.. Зачем?..
Оба задумались. Четверня однообразно шлепала по грязи. Во все стороны простирались обнаженные обобранные поля, особенно печальные в этом прозрачном воздухе, под этим ярким осенним солнцем. Там и сям пестрели деревушки, желтели увядшие леса.
В молчании доехали до подставы. Лошалей перепрягли, и свежая четверня быстрее понесла коляску. С тою внезапностью, которая так свойственна осени, погода стала изменяться. Нависли тучи, пасмурный воздух окутал дали. Поля, деревушки, леса - все приобрело какую-то неприятную и зловещую унылость.
– Вы говорите - зачем?
– вдруг произнес Гарденин.
– А зачем все это? и он неопределенно махнул рукою.
– Зачем вот мы едем, говорим, думаем?.. Нет, право, Николай Мартиныч, не приходило вам в голову?.. Ну, хорошо, земство, школы... буду в предводители баллотироваться... Или у вас: семья, лавка, в газетах пишете, общественная деятельность... Юрий командует гвардейским полком, сто тысяч дохода... Но зачем? Вы понимаете меня?
– Он застенчиво улыбнулся и, точно возбуждаясь от этой застенчивости, продолжал: - Я воображаю иногда белку в колесе... Дайте ей разум... Пусть спросит себя, зачем она вертит колесо? Какой смысл? К чему все это?.. Вам не приходило в голову?
– Как сказать, Рафаил Константиныч?.. Было и со мной... Только я так понимаю: первое лекарство от этого - хомут... То есть от мыслей от таких лекарство.
– Как хомут?
– То есть жизнь, Рафаил Константиныч... образ жизни-с. Тяготу нужно брать на себя; не баловаться. Собственно говоря, выражение принадлежит одному замечательному человеку... Ваш бывший крепостной, столяр... Он жизнь с нивой сравнивал; всякий человек пусть, дескать, свою борозду проводит... И вот как вляжешь в хомут-то по совести, ан и не полезет в голову "зачем" да "для чего"...
И это правильно, Рафаил Константиныч. Я про себя скажу: не было.на мне хомута - куда как шнырял мыслями!..
Не поверите, застрелиться хотел!.. Вот забыл-то теперь, а то даже аргументы такие подобрал - нужно-де застрелится... Ну, а потом и ничего-с.
– Влезли в хомут?
– с слабою улыбкою заметил Гардении.
Эта улыбка раззадорила Николая. Он покраснел и с оживлением воскликнул:
– Да-с, Рафаил Константиныч, думаю, что по совести запряг себя!.. Не хвалюсь, что сам, - отчасти и обстоятельства тому посодействовали, но какие-с? Самые обыкновенные. Поставьте себе в необходимость думать о куске хлеба... Женитесь... Имейте, как я, пятерых детей... Будьте в касательстве с темным бедным людом, да притом не забудьте откликаться и на общественные вопросы... Вот вам и хомут-с!
– Это хорошее слово, - проронил Гардении, снова впадая в задумчивость.
– Вы говорите, столяр... Какой? Я не помню.
– Иван Федотыч. Он на барском дворе, редко показывался...
– Он жив?
Николай отвернулся.
– Не могу вам доложить, - сказал он с неохотой, - лет десять потерял его из виду...
– и с внезапным видом умиления добавил: - Святой человек-с!.. Вот подлинно "заглохла б нива жизни", если б не появлялись такие люДИ." - и, помолчав, еще добавил: - Хотя, конечно, простой человек, полуграмотный... Мистик, к сожалению.
Гардении почувствовал, что коснулся какой-то интимной стороны, и переменил разговор. Снова заговорили о земстве, о том, что необходимо привлечь хороших
Анненское показалось к вечеру. На собственный лад забилось сердце Николая при виде усадьбы. Воспоминания беспорядочно просыпались и волновали его. Но когда подъехали ближе, странное чувство им овладело чувство жалости и какой-то нестерпимой тоски о прошлом. Жадно, влажными от слез глазами, он смотрел на все, что ни попадалось на пути, и не узнавал Гарденина. С гумна доносился рев паровой молотилки; на берегу пруда виднелась винокурня с высокою трубой, с подвалами для Спирта и амбарами для муки; где прежде был конный завод, вытянулись в нитку какие-то постройки казарменного стиля; все крыши были выкрашены в однообразный ивет аспидной доски, белые некогда стены превратились в темно-коричневые. Все приняло иной вид, все стало необыкновенно солидным и мрачным. Даже веселенький домик Ивана Федотыча возымел характер той же внушающей и однообразной солидности: он раздвинулся глаголем, украсился крытою террасой, накрылся толем того же цвета аспидной доски, высматривал с убийственною серьезностью и аккуратностью.
Все было прочно, крепко, просторно. Все, вероятно, в превосходной степени было приспособлено к экономическому хозяйству, а домик Ивана Федотыча - к школе и ссудо-сберегательному товариществу, которые в нем помещались. Николай понимал это и... с стесненною и опечаленною душой смотрел на все это крепкое, просторное и целесообразное. И какая-то трогательная радость шевельнулась в нем, когда коляска, быстро миновавши отличную, выстланную камнем плотину, въехала на красный двор и остановилась у подъезда. Тут прежнее оставалось неизменным: господский дом, кухня, флигелек Фелицаты Никаноровны, белая сквозная ограда. Подле развертывался старый сад с желтыми и багряными деревьями, с поблекшими газонами, с кустарниками, на которых там и сям виднелись одинокие листочки. Осенний закат, странно пробивавшийся сквозь тучи, всему придавал какую-то особенную прелесть. Николаю казалось, что гарденинская старина с ласковою грустью улыбается ему, что багряные дубы и золотые липы невнятно шепчут о прошлом, о невозвратном... Он медлил идти в дом, стоял на ступеньках подъезда и, не отрываясь, смотрел на позлащенные вершины сада.
– Мне напоминает это одну картину, - сказал Рафаил Константиныч, - на передвижной выставке... Какое чувство вызывает!.. Какие мысли будит!.. Сколько лиризма в содержании!.. Молодой еще художник... Как его?.. Да!
Михеев!
– Не Митрий ли Архипыч?
– с живостью спросил Николай.
– Не знаю. Может быть. Многообещающий талант.
– Он, он!.. Вот я вам рассказывал о купце Еферове.
Купец Еферов, можно сказать, на улице его нашел, ход ему дал, умер отказал деньги на академию. Вот бы теперь порадовался покойник!.. Живо помню этот случай.
Митя - сын маляра... Я иду, а он красками балуется... И я заинтересовался, и Илью Финогеныча судьба натолкнула на эту сцену. Отсель благотворное для меня знакомство, для Мити - полная перемена судьбы. Ах, какой человек был какой человек!.. То есть я о купце Еферове говорю.
Вошли в дом. Опять пошло новое. Ни одного знакомого лица не попадалось Николаю. В кабинет подали чай, ужин, вино. Прислуживал лакей, вероятно столичной школы, важный, внушительный, с холодным достоинством в манерах. Звали его Ардальоном. Раза два появлялась экономка и что-то спрашивала по-немецки. Рафаил Константинович называл ее "Гедвига Карловна". Позднее пришел Переверзев. Николай видел его и прежде, но издали, не был с ним знаком и теперь с особенным любопытством посматривал на него. Это был тот же спокойный, тощий и самоуверенный человек, как и много лет назад, в просторном и пестром платье заграничного покроя, в очках.