Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– Да, я и забыл, - вдруг останавливаясь, сказал он старосте, - пусть Арсению жеребий положат. Сколько он записал под яровое?
– Три десятины-с.
– Ну, пусть. Ступай с богом.
– Там мужики к вам пришли, - доложил мельник Демидыч, оглянувшись на дверь.
– Что там? Здрасте. Что вам нужно?
Вошли мужики, в том числе и Арсений Гомозков.
– К вашей милости, Мартин Лукьяныч; пожалуй нам овсеца взаймы. Обсеяться нечем. Кое на подушное продали, кое в извозе, а год, сам знаешь, какой был. Заставь бога молить.
– Агей Данилыч, хватит-у нас овса до нового урожая?
Конторщик отвечал утвердительно.
– Сколько же вам?
–
– Мне - пять, Мартин Лукьяныч, - неуверенным и робким голосом сказал Арсений, - мне без пяти четвертей делать нечего. Не обессудьте.
– Ну что ж?.. Отпусти, Дмитрий. Запиши, Агей Данилыч, в книгу. Смотрите.только - к покрову отдать! Ступайте с богом.
Ночью собиралась первая гроза, и где-то вдали неясно грохотал гром. Крепким и мирным сном спала усадьба. На мельнице лениво и тоже как будто спросонья шумела вода, пущенная мимо колес. Один Николай не спал. Долго он ворочался на своей постели и"беспокойно прислушивался. Разные мысли лезли ему в голову: о том, что нехорошо до крови бить людей, о том, что у него новые сапоги, что Агей Данилыч верит вместо бога в какую-то "натуру" и что Гардении пожалован вовсе не за город Измаил... А посреди этих беспорядочных мыслей- грезился ему захватывающий степной простор, звенели в ушах журавлиные крики и трели жаворонка, мелькало смуглое лицо Груньки Нечаевой и что-тосладкое, счастливое, томительное стесняло грудь и вызывало на глаза странные, беспричинные слезы.
На другой день привезли почту. Конюший ждал письмат от сына и еще задолго до возвращения нарочного пришел к управителю. Но оказались только газеты да письмо Фелицате Никаноровне от барыни. Капитон Аверьяныч вдруг сделался мрачен, начал поскрипывать зубами и гудеть...
Мартин Лукьяныч в свою очередь беспокоился: ему было"
странно и неприятно, что барыня написала одной толькоэкономке. "Не гневаются ли? Не дошли ли до них какие-нибудь кляузы?" - думал он. Послали с письмом Агея Данилыча и нетерпеливо ждали, нет ли чего нового и важного, Фелицата Никаноровна не замедлила прибежать, - она всегда ходила какою-то кропотливою мелкою рысцой. Это была маленькая тщедушная старушка, в темненьком платьице, с живыми движениями и прозрачно-желтым в мельчайших морщинках лицом. В ее руках белелось уже распечатанное иг прочитанное конторщиком письмо от барыни. Истово перекрестившись на образа, она поздоровалась, села и внезапна всхлипнула.
– Или что нехорошее пишут, Фелицата Никаноровна?
– тревожно спросил Мартин Лукьяныч.
– Что!.. Видно, и нонешнее лето не приведет создательгоспод повидать, сказала Фелицата Никаноровна.
– Лизавета Константиновна захворали.
Управитель в значительной степени успокоился: это не касалось хозяйства.
– Что с ними приключилось?
– спросил он, делая участливое лицо.
– Пишут их превосходительство: незапно, иезапно стряслось. Всё думали в деревню, ан доктор в Италию посылает.
Подробно-то не описывают, - ну, а видно, сколь обеспокоены. Тут и вам, батюшка, есть местечко: недосужно писать-то в особицу, очень грустят. Еще бы, господи! Барышня на выданье, только женишка бы подыскать, - да разве станет за ними дело?
– а тут этакое произволение!
Она вынула платок, свернула его комочком и вытерла свои слезящиеся глазки.
– Очень уж докторам вверились, - заметил Марти"
Лукьяныч, благоговейно погружаясь в чтение письма.
Он теперь совершенно успокоился: объяснилось и то, почему барыня не написала ему отдельно.
– А как же наукам не верить?
– выговорил Капитон Аверьяныч, из гордости не решавшийся спросить,
– Ученому человеку нельзя не верить. Вот хотя бы взять Ефрема Капитоныча...
– Ну, батюшка, ты уж лучше не говори про своего самовольника! встрепенулась Фелицата Никаноровна, и дааке румянец проступил на ее крошечном личике.
– Хорош!
Куда хорош! Послушай-ка, что госпожа-то пишет.
– Что такое?
– спросил Капитон Аверьяныч, напрасно "стараясь придать равнодушное выражение внезапно дрог"увшему лицу.
– Как же! Заботятся о нем, их превосходительство комнату ему приказали отдать... Да не подумайте, Мартин Лукьяныч, какую-нибудь комнату, гувернерскую! (Ричардуто, слава богу, прогнали!) Мало того, смилостивились и в харчах: позволили с кастеляншей за одним столом кушать.
И вдруг едет к нему Климон Алексеич, - самого дворецкого изволили послать!
– а твой дебошир чуть не в шею его!
Я бы, говорит, наплевал. Каково вам это покажется?
Капитон Аверьяныч, в свою очередь, успокоился: ему представилось, что он услышит что-нибудь ужасное.
– Ну, уж и в шею!
– проговорил он недоверчиво.
– Нукось, прочитайте, Мартин Лукьяныч, что он там натворил?
Управитель прочитал.
Татьяна Ивановна действительно извещала, что Ефрем отринул предложение, имел дерзость ответить, что в милостях не нуждается, но о Климоне Алексеиче писал только, что Ефрем невежливо обошелся с ним.
– Невежливо обошелся, а вы говорите - в шею! Само собою, - гордец; не будь он студент императорской академии, конечно, следовало бы всыпать горячих. Но вот, подикось, - достиг! Своим умом добился. Года три-пройдет, отец-то мужик останется, а он - эва!
– дворянин. Не таковский Ефрем Капитоныч. Коли уж драть, надо было сыздетства в это вникнуть, а уж в императорскую академию влез - поздно.
Капитон Аверьяныч высказал это, как будто осуждая сына, но в его голосе и в выражении лица сквозило тайное удовольствие, и Фелицата Никаноровна полнейшее право имела подумать: "Ты и сам-то такой же самонадеянный!"
Мартин Лукьяныч дочитал письмо и, бережно сложив его, возвратил Фелицате Никаноровне.
– Насчет конного заводу нет приказаний?
– спросил конюший.
– Ничего, Капитон Аверьяныч, - ответил управитель.
– Приказывают лошадей не готовить, больше ничего.
Приезда не будет. Деньги велено высылать... как его, городто? Дозвольте, Фелицата Никаноровна, на минуточку, - во Фло-рен-цию. Значит, в Итальянское государство. Придется из Воронежа трансфертом.
Николай сидел тут же и сначала прислушивался, а потом стал развертывать "Сын отечества" и просматривать фельетоны и то, что напечатано мелким шрифтом. Он был рад, что господа не приедут. Правда, он только еще год как жил с отцом, и, следовательно, узнать господ ему не была случая, но живя у тетки, верстах в шестидесяти от Гарденина, ему приходилось приезжать к отцу и гостить здесь, когда были господа, и он очень хорошо помнил то чувства приниженности и опасливого настроения, которое овладевало тогда усадьбою. Помнил, как отец водил его на поклон к господам, заставлял шагов за двадцать от барскогодома снимать шапку, целовать ручку у генеральши, почтительно вытягиваться и опять-таки снимать шапку при встрече с барчуками и с барышней. Помнил, как отец и такой уважаемый и важный человек, как Капитон Аверьяныч, стояли в вытяжку и с обнаженной головой не только когда барыня говорила с ними, но когда просто проходила мимо, и как при ее отъезде и приезде они раболепно целовали у ней ручку. Все это Николаю, воспитанному на глухом и свободном от барского вмешательства теткином хуторе, представлялось ужасно неприятным.