Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
Однажды вьюга сильно бушевала, в трубе выл ветер; особенно хорошо было чувствовать себя в тепле, видеть людей, слышать человеческий голос. Мартин Лукьяныч ходил себе да ходил; Капитон Аверьяныч прихлебывал чай, "начальники" стояли в обычных позах.
– Арсюшу Гомозкова в город гоняли, - доложил дядя Ивлий.
Мартин Лукьяныч удивленно поднял брови:
– Это еще зачем?
– Ишь, по судейскому делу. Спервоначала, сказывает,
под присягу погнали, а там усадили честь-честью, - судить заставили.
–
– воскликнул Елистрат, встряхивая кудрявою головой и охорашиваясь.
– Я, этта, жимши в городе...
– Эка, сообразили, подумаешь, - прервал его Капитон Аверьяныч, законники!.. Какие есть законники, мозги себе повреждают, а тут - на-кось: сиволапу дают на рассуждение.
– Я полагаю, "сиволап" - такой же гражданин, Капитон Аверьяныч, возразил Николай, отрываясь от своих росчерков, - притом уплачивает подати.
– Такой же!
– с насмешливым видом воскликнул Капитон Аверьяныч.
– И Любезный - лошадь, и вон Старостина Чалка - лошадь. И мы с тобой... как ты сказал:
граждане, что ль? А ну-кось, давай сунемся к предводителю? Аль вот господа приедут, к господам сунемся...
может, нас поддадут коленкой... Знаешь как?
– Капитон Аверьяныч представил, как поддадут.
– Граждан-то!
– с улыбкой добавил Мартин Лукьяныч.
Все засмеялись.
– Ну уж, Капитон Аверьяныч, на смех все можно оборотить!
– с досадою сказал Николай и опять начал расчеркиваться.
– Ну, и что ж? Как он там?
– спросил Мартин Лукьяныч у старосты.
Прохарчился, говорит... Нет, говорит, меры, как израсходовался.
– Город-то не тетка, - заметил ключник, - тут-то ему что? Слез с печки, брюхо распоясал, вынет баба шти - хлебай, покуда утроба дозволит. Но в городе первое дело - мошну покажи.
– Нет-с, оставьте, напрасно беспокоитесь, - город требует ума! вымолвил Елистрат, ни с того ни с сего расцветая счастливейшею улыбкой. Я, этта, жимши в Усмании...
– Ну да, ну да, само собою, - сказал Мартин Лукьяныч, покосившись на Елистрата, - но вообще как он там?
Действительно судил кого-нибудь? И действительно господа члены принимают в резон? Как, например, мужики, скажут, так и случится, а?
– Точка в точку, Мартин Лукьяныч. Кабы не такой мужик, сумнительно даже слушать. Ежели скажут мужики:
оправляем, мол, эфтого человека... вора, к примеру, аль какое ни на есть смертоубийство, кого бы ни было, - сичас ослобоняют. Потому член никак не может супротив присяги.
– А, Капитон Аверьяныч, каково? Вот и вспомнишь Дымкина-покойника... Помрачение умов?
– Что ж?.. Я вот посмотрю, посмотрю, да и сам эдакто устрою. Чуть какая неисправность, соберу конюхов, судите, мол, вот Ларька али там Сидорка какой-нибудь тысячного жеребца опоил... Нельзя ли его, разнесчастного, оправить?.. А ты, Николай, в секлетари тогда ко мне, а?
Все
– Ну, а еще что он рассказывает?
– спросил Мартин Лукьяныч.
– Как вообще, доволен?
– Никак нет-с. Оченно жалко, говорит. Тоись для души, к примеру, чижало. Думаешь, думаешь, говорит, - с пахвей собьешься.
– Еще бы! Прошу покорно, век свой в навозе копался и вдруг - судить.
– Эдак-то, говорит, судили однова!.. Глядим, вот сбивает член, вот сбивает!.. Ну и ломанули, что виновен, дескать, обвиноватили, значит. А опосля того, глядим - подобрали члены закон: предвечная работа ему вышла, тоись на каторгу. Чисто, говорит, занапрасно упекли!.. И великое, говорит, наказание тому человеку, что малость посечь...
Ну, эдак, штучек тридцать - сорок всыпать. А они, не собрамшись с умом, - в каторгу. Чижало, сказывает.
– Я думаю, - с пренебрежением воскликнул Мартин Лукьяныч, - член-то, должно быть, глупей его! Если уж член настаивал, - должно быть, господин прокурор?
– значит, стоит того. Не угодно ли, Арсюша Гомозок с прокурором не соглашается, с ученым человеком, с юристом...
До чего дожили! Да к чему назначают эдаких мужиков?
Ужели не нашли потверже? Староста Веденей, например...
тот, по крайней мере, строг. Тот не задумается эдакому артисту какому-нибудь шкуру спустить.
– Точно так-с, - почтительно согласился дядя Ивлий, - Веденей будет посурьезней.
Николай бросил расчеркиваться и с остервенением на разные лады, разными почерками выводил одно и то же слово: "обскурантизм... обскурантизм... обскурантизм", но в разговор вступать не решался.
– А как, осмелюсь доложить вашей милости, насчет извозу?
– сказал дядя Ивлий.
– С нашим дурачьем ничегоне поделаешь.
– То есть как так ничего не поделаешь?
– Не берутся. Поговорил кое-кому, - какой ведь народец: да кто ее знает, да мы отродясь не важивали с весу, да нам в диковину... А то несообразную цену просят: сорок рублей с вагона.
– Прошу покорно! Отчего ж это?
– Глуп-ат, народ-ат глуп, Мартин Лукьяныч. Вот мешки эти... теперича как, - точка в точку, чтоб пять пудов?..
А ну-кось не потрафишь? Аль ушивку взять... Пожалуй, бабье дело. Но бабы никак не согласны. И опять, сколько нужно подвод под вагон... все ведь на пуды стали обдумывать! А там, приедешь, к примеру, на возгал, кое место сваливать? Ни то начальство какое приставлено, ни то как?
– Ты, я вижу, дурак эдакий, и сам-то ничего не смыслишь.
– Мартин Лукьяныч раздражительно почесал в затылке.
– Как же теперь? Ты ведь отлично знаешь: пшеницу нужно к сроку доставить. Ах, черт их возьми с этими машинами!.. То ли дело, насыпешь, бывало, двадцать мер прямо в веретье, ползи себе с богом хоть до Москвы...