Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
– А, Ульяныч, - говорил вполголоса Аношкин отец, - дела-то, дела-то, а?
– Что ж, Калистрат, - задумчиво отвечал Арсений, - стары становимся, стары...
– Нет, ты то теперь подумай, - ведь мошенство, а?
Ну, барин, ну... а ведь мошенство эфто, а?
– Полтора целковых посулил, - проговорил Арсений, отвечая этим на тайную мысль Калистрата, - что ж, утречком свезет его... Ну, меру овса стравит в Тишанке, что ж...
заработок ничего себе... Бывалоче, сам знаешь, станет, господи благослови, путь, и пойдешь себе и пойдешь: то с пшеничкой, то с просцом... Обоз за обозом!.. А нонче - на-ткося: на зоре выехал, ввечеру дома, повозился недельку - залезай на полати вплоть до весны. Какая ни доведись работишка - обрадуешься!
– Это хуть так, - согласился Калистрат, нахлобучивая свой рваный треух, и еще
Вечером в избе солдатки Василисы было большое сборище. Ребятишки, девки, бабы, мужики окружали столичного человека. На столе возвышалась "круглая вещь", вынутая из рогожи тотчас же, как только столичный человек напился чаю и отогрел закоченевшие члены. "Вещь" оказалась так называемой "фортункой". Из лубочного короба столичный человек вытащил сережки, бусы, перстни с разноцветными камешками, гармоники, трубки, кошельки, наперстки, мыло в ярких бумажках, спичечницы, цепочки и в довершение всего "настоящий" никелевый самовар. Вся эта дрянь блестела и переливалась, и в соответствии с этим блестели жадные, восхищенные глаза зрителей. Все стояли точно оцепенелые, в поту от непомерной духоты, навалившись друг другу на плечи, на спины. Иные не выдерживали: протискивались к самому столу, притрогивались концами пальцев к вещам и благоговейно или с затаенным вздохом отступали. Глазки столичного человека так и бегали во все стороны, на его истасканном лице с неуловимой быстротой сменялось выражение важности, угодливости, изысканности, тревоги ("как бы не украли!") и какогото тоскливого беспокойства. Он страшно суетился вокруг стола и говорил, не умолкая:
– Дозвольте посмотреть эфту штуку-с! (Он схватывал оловянный наперсток с чернью и подносил его к глазам робко отступавших баб.) Дозвольте обратить ваше полное внимание! Аплике восемьдесят четвертой пробы...
Поглядеть - невеличка, однако ж в первеющем магазине полтора рубля серебром заплачена. А почему?
– Потому окончательно - капказской работы и притом филигрань.
Дозвольте поглядеть, Герасим Арсеньич, вы достаточно сурьезный человек, - какова отделка-с?
Гараська брал в руки наперсток, глубокомысленно его рассматривал и говорил:
– Н-да, штучка форсистая!
Таким образом столичный человек с добрый час времени расхваливал свои вещи, баснословно преувеличивая их цену и беспрестанно ссылаясь на Гараську. Но больше всего потратил он красноречия на самовар.
– Дозвольте-с! Приподымите!
– кричал он в каком-то исступленном восторге, вкладывая самовар в руки тяжело вздыхающего Андрона.
– Каково-с? Окончательно - двадцать фунтов первосортного аглицкого металла!.. Крантик... вензелек... дозвольте поглядеть: государственный орел и лик! Хе, хе, хе, любопытный, признаться, скандальчик с этим самоваром. В магазине не найдешь, пройди всю Москву - не найдешь!.. Уж будьте спокойны!.. Например, белым отсвечивает... вникаете? Потому окончательно впущено серебра фунта четыре... А как он попал в мои руки, это даже удивления достойно. Прочитываю я, этта, ведомости, вдруг вижу - сукцион. Что такое? Окончательно прогорел первеющий помещик, и в таком разе обозначена ликвидация. Балы, да танцы, да теплые воды, а тут - бац! Пожалуйте-с! Дозвольте крепостным людям вздох дать!.. Хвост-то и прищемили. Ну, нам по нашему каммерческому делу пропустить никак не возможно. Нанимаю живейного, еду... И вдруг примечаю самоварчик! Сам-де барин пользовался, и потому ба-а-альшая редкость. Тудасюда, выкинул четвертной билет: дозвольте, говорю, хотя ж мы и из низкого звания, но что касается, как они нас тиранили - достаточно хорошо помним... Дозвольте получить барский самоварчик! Хе, хе, хе!
Эта история произвела необыкновенный эффект, придала самовару какое-то особенное значение и в большой степени приобрела доверие к столичному человеку. Тогда он расставил вещи по кругу фортунки, стал вертеть колесо и толковать, в чем дело.
– Пятачок-с!
– кричал он.
– Всего только и капиталу - пять копеек серебром! Дозвольте обратить полное внимание: раз!
– Пожалуйте, сережечка с емалью. Два!
– Гармонья фабрики братьев Воронцовых. Три!.. Эх, и самоварчик улетел! Имеем честь поздравить (обращаясь к воображаемому счастливцу), кушайте чаек, поминайте барина... Потому как они окончательно вылетемши в трубу:
ноги босы, руки голы, не в чем разгуляться!
– Раз!.. Ну, сорвалось, впустую
Невозможно описать, что происходило в толпе. Наверное, деревня никогда не видела столь страстно разгоревшихся вожделений, столь напряженной жадности. Томительно вздыхали, перешептывались, ощупывали карманы, нерешительно переминались с ноги на ногу. Наконец Гараська ухарски тряхнул волосами, сделал отчаянное лица и, выбрасывая пятачок, крикнул: "А! Была не была... кружи!" Колесо быстро завертелось... Вдруг единодушный вопль вырвался у толпы: столичный человек с изысканно любезною улыбкой подал Гараське гармонику.
Наутро столичный человек отправился далее, оставив за собой разбитые мечты, обманутые надежды, зависть, злобу, вновь возникшие вкусы и страсти... и десятка три.
грошовых вещиц. Гараська за свое тайное и явное содействие получил, кроме "выигранной" гармоники и платы за провоз, изрядное угощенье и папиросницу "на манерсеребряной". Он был весьма рад и в откровенной беседе с Василисой немало глумился "над мужицкою простотой".
Николаю прибавилось дела. С соизволения барыни ов повел конторские книги, за что ему было указано положить жалованье: 36 рублей в год. Конечно, Мартин Лу~ кьяныч, получивши такое распоряжение, не преминул сказать: "Вот видишь, как об тебе заботятся... А ты все не чувствуешь, дубина. Ах, дети, дети!" Это было, однако, несправедливо: Николай очень чувствовал. С какою-то совершенно особенною радостью ощутил он в своих руках жалованье, выданное ему за первый месяц. Зелененькая бумажка показалась ему на этот раз совсем даже и не деньгами, а чем-то удивительно приятным и возвышающим его"человеческое достоинство". Впрочем, в первую же поездку на базар он истратил ее самым бесполезным образом: купил 10 фунтов мятных пряников, кольцо, которое продавалось за золотое, но на самом деле оказавшееся медным, и ни на что не нужную записную книжку в щегольском переплете.
Вот именно с такими пустяками чередовались занятия и интересы Николая с осени и во всю зиму. То он с великим усердием учил Федотку грамоте, то чуть не со слезами на глазах выпрашивал у отца разрешения "заняться азбучкой" с Пашуткой Арсюшиным, то углублялся в чтение до такой степени, что забывал умываться, являлся на отцовские глаза нечесаный, полуодетый, так что отец кричал на него: "Ополосни рыло-то! Ты бы хоть пятерней вихры-то пригладил!.. Глаза продрал, и за книгу, - лоб-то, дубина эдакая, перекрестил ли?" А с другой стороны, Николай "воровским манером" убегал с Федоткой "на вечерушки" к солдатке Василисе, играл на гармонике и плясал с девками, гонялся по степи с борзыми, не спал ночи, мечтал о Груньке Нечаевой, воображал, что безумно влюбле"
в нее. Он теперь редко сочинял стихи; зато написал длиннейшую "корреспонденцию" о холере, об убийстве Агафокла, о том, что отец Александр много берет за требы; что в сельце Анненском, Гарденино тож, замечается вредное стремление к разделам; что волостной писарь Павел Акимыч берет взятки; что с народом везде принято обращаться точно со скотиной и как бы из-за этого не вышло "какогонибудь аграрного потрясения". Статья через Рукодеева была отослана в "Сын отечества"; недели четыре Николай несказанно волновался, развертывая газеты и ожидая встретить вожделенный заголовок: "Мани, факел, фарес из N-го уезда". Но статья не появлялась, и он мало-помалу привык думать, что ее не напечатают.
С хозяйственной стороны Мартин Лукьяныч начинал примечать в Николае изъяны. Как вначале приходилось сдерживать его излишнюю ретивость, так теперь - бранить и даже грозить побоями "за послабление". Осеныо случилось, что объездчики загнали целый табун однодворческих лошадей; по принятому обычаю полагалось взыскать штраф, по крайней мере по полтиннику с головы, а между тем Николай, воспользовавшись отсутствием отца выпустил лошадей даром. Поденные под присмотром Николая работали вдвое меньше, чем бы следовало. Когда в риге, заглушая однообразный шум молотилки, слышались песни, громкие разговоры, шутки, смех, - это уже наверняка обозначало, что староста Ивлий ушел завтракать или вообще в отсутствии, а распоряжается один Николай. Мартин Лукьяныч скорбел и все придумывал способа "образумить" Николая... Впрочем, конторская часть шла удовлетворительно и даже обогатилась некоторыми весьма целесообразными нововведениями, и это несколько утешала"