Гарденины, их дворня, приверженцы и враги
Шрифт:
В огромной комнате, пропитанной запахом махорки и овчин и затхлостью старых бумаг, с облупленными стенами, с заплеванным и засоренным полом, с бесчисленными циркулярами в черных, засиженных мухами рамах, с пыльными шкафами, сидел за столом благообразный старичок в очках и что-то поспешно строчил. При входе Фомы Фомича он встал, заложил перо за ухо и низко поклонился, потирая руки.
– Распорядись-ка, Орестыч, - сказал Фома Фомич, помещаясь около стола на просиженное, обтертое до глянца кресло, и небрежно кинул в сторону Николая: - Садитесь, добрейший.
Старичок высунулся в дверь, что-то
– Прошу покорно: мерзавец-то ни разу не спрашивал воды!
Старичок пожал плечами.
– Закаменелый!
– проговорил он.
– Гм... Эти подлецы не давали ему потихоньку?
Архипка! Ты надсматривал за караульными?
"Палач" усмехнулся во весь рот.
– Никак того не могли, - сказал он, - ключ-то, чай, у меня.
– Никак не могли, Фома Фомич, - повторил старичок, - ключ у него.
Фома Фомич задумчиво побарабанил пальцами.
– Ужель отсылать?
– сказал он.
– Можно еще попробовать...
– пробормотал старичок.
– Ась? Смех сказать: рубаха в крови, коса в крови, где находился - не может объяснить, и вдруг не сознается, каналья!
– сказал Фома Фомич, раздражительно взглянув на Николая.
– По-прежнему куда такого мерзавца, ась?..
По-прежнему, без всяких разговоров - в каторгу! Социализмы да либерализмы, психозы да неврозы... Ась?..
Книжки, книжки... книжками стали жить, ум потеряли... ась?
Николай смущенно перебирал пересмякшими губами.
– Фома Фомич, - кротко выговорил старичок, - осмелюсь доложить: господин судебный следователь все равно не удовлетворятся дознанием.
Фома Фомич пришел в еще большее раздражение.
– Кому ты говоришь!
– крикнул он.
– Разве я его не знаю? Оттого и добиваюсь, что тогда трудней ему будет верхолетничать. Пускай-ко он поверхолетничает, будь в деле полное сознание.
– Это хоть так, - согласился старичок и вдруг расцвел улыбкой и сказал: - А не посечь ли солененьким-с?
Фома Фомич не ответил.
– Добрейший, - сказал он Николаю, - сядьте-ка вот эдак, лицом к двери... вот эдак.
Николай повиновался.
Старичок вопросительно посмотрел на Фому Фомича и обмакнул перо в чернильницу.
– Допросик?
– сказал он.
– Не надо. Архипка, ну-ка, распорядись.
"Палач" юркнул в сени.
У Николая сперлось дыхание, дикая мысль пришла ему в голову: "Ну-ка выпорют?"
В сенях послышались голоса, шорох, торопливое лязганье железа, дверь в канцелярию широко распахнулась, и на пороге в сопровождении Архипки и двух караульных появился человек. Николай содрогнулся: это был Кирюшка, но в каком виде! Закованный по рукам и ногам, в изорванной рубахе с какими-то подозрительными пятнами, босой, он выступал, как-то выпячивая грудь, откинув голову, беспокойно перебегая воспаленными неестественно светлыми глазами.
"Господи, да разве же они не видят, что он больной!" - внутренне вскрикнул Николай. Но никто не считал Кирюшку больным. Как только он вошел и закричал нелепые слова, Фома Фомич сначала побагровел, затем потемнел, лицо его исказилось необыкновенной злобой.
– Узнаешь ты, такой-сякой, этого человека?
– выговорил он глухим голосом, указывая Кирюшке на Николая.
Николай на мгновенье почувствовал на себе страшный взгляд Кирюшки.
– Он меня не узнает, Фома Фомич, - сказал он, привстав и тщательно усиливаясь сдержать дрожание нижней челюсти.
– Ась? Не ваше дело. Расскажите-ка, как он при вас угрожал Агафоклу Иванову.
Николай, путаясь и сбиваясь, начал рассказывать. Становой впивался в лицо Кирюшки. Тот, очевидно, не слушал Николая; стоя среди избы, он с неуловимою быстротою шевелил губами, что-то беззвучно шептал, поводил плечом, переступал с ноги на ногу, насколько позволяли кандалы. И лицо, и особенно тревожно бегающий взгляд его являли теперь вид какого-то мучительнейшего напряжения; он будто искал чего, будто усиливался вспомнить чтото и не мог. Николай кончил рассказывать, замолчал. Все ждали. Вдруг Фома Фомич изменился до неузнаваемости; с перекосившимся лицом он вскочил, подбежал к Кирюшке, затопал ногами, закричал яростным, визгливым голосом:
– Кого ты дурачишь, мерзавец?.. Ты убил, ты, ты!..
Запорю!.. Сгною!.. Вдребезги расшибу, ррракалия!.. Сознавайся сейчас... сейчас!..
Кирюшка продолжал шевелить губами с тем же видом мучительного напряжения. Тогда Фома Фомич с размаху ударил его чубуком по лицу. "А!.." - жалобно крикнул Николай, срываясь с места, и в то же мгновение в глазах Кирюшки вспыхнул сосредоточенный блеск, окровавленное лицо осветилось каким-то восторженным исступлением. Он загремел цепями, высоко взметнул руки и с диким, пронзительно-звенящим ревом бросился на станового. Все смешалось. Архипка, старичок в очках, караульные со всех сторон навалились на Кирюшку, сшибли с ног, стали бить, душить его, тискать коленками. Пыль поднялась в канцелярии. "Веревок!" - хрипел чей-то свирепый голос. Николай опрометью выскочил на улицу.
Спотыкаясь, всхлипывая, ничего не видя вокруг себя, он подбежал к своей лошади и начал трясущимися руками отвязывать ее. И увидал, что у окна столпились хорошенькие девицы в пышных кисейных платьицах, с бантиками нежнейших цветов, все в кудряшках, точно херувимы. Они наперерыв высовывались в окно и, перебивая друг друга, нестерпимо звонко восклицали: "Мосье Рахманный! Мосье Рахманный!.. Куда же вы, мосье Рахманный?.. Обедать!..
Мы ждем вас обедать, мосье Рахманный!" Николай вложил ногу в стремя... и злоба, и стыд, и чувство неописуемого ужаса душили его, с ненавистью взглянул он на девиц и, сам не зная как, не отдавая себе отчета, что делает, заорал нелепым, не своим голосом: "Отстаньте вы от меня!