Гарвардская площадь
Шрифт:
– Я принесла – а ты отказываешься?
Он зачерпнул ложку, медленно проглотил, сказал – очень вкусно. Правда хороший суп. Но ему есть не хочется.
Когда она ушла обратно на кухню, он посмотрел на меня и с кислой улыбкой добавил:
– Какой еще тунисский рецепт? Обычный куриный бульон.
Через секунду он надел куртку.
– Пошли, подброшу тебя домой.
Ладно, давай.
Мы вышли в полном молчании. Добрались до Эш-стрит – вот он, его блистающий светло-желтый «Титан» среди других машин. Можно подумать, он знакомил меня с любовью всей своей жизни.
– В это чудище я вложил все, что у меня было. Сбережения всей жизни с того дня, когда пробрался в Марсель, и до того момента, когда прибыл в Париж, плюс то, что скопил, когда пахал в Париже и Милане. Во, постучи по капоту, – добавил он, явно гордясь своим автомобилем. – Не гладь, стучи костяшками пальцев, настоящая сталь – слышишь? Динь-динь-динь. Прямо колокола собора. А теперь постучи по этой машине. – Он подошел к той, что стояла в ряду следующей. Заметив, что я не спешу
Мы сели в машину. Я – в первый раз. Чистота внутри была безупречная, мне понравился запах старой кожи и стали. Когда две минуты спустя мы остановились у моего дома, мне стало очень его жалко, но я все равно не знал, что сказать и как помочь. Застенчивость мешала предложить ему раскрыться, рассказать, что за мрачная туча застит ему белый свет. Вместо этого я предложил вещь настолько банальную, что даже удивительно, как это она не вывела его из себя сильнее прежнего. Предложил поехать домой и как следует отоспаться – как будто сон способен спасти жертву кораблекрушения с ее острова. Нет, ответил он, ему нужно работать. А кроме того, он даже предвкушает ночное вождение. Нравится ему рассекать по Бостону ночью. Ему нравится джаз, старинный джаз, Джин Аммонс, особенно в исполнении en sourdine, с сильно приглушенным звуком, потому что тенор-саксофон неизменно блокирует все дурные чувства и уносит его в мир романтики, в сладострастие летних ночей, где женщины танцуют с тобой щека к щеке под протяжные лирические ноты саксофона, от которых хочется любви, даже если ты уже отчаялся в том, что она для тебя существует. Ему нравилось слушать музыку на Мемориал-драйв и на Сторроу-драйв, вот он и ездил по этим широким влажным магистралям, глядя, как перемигиваются огоньки на Бикон-Хилл, и в Бэк-Бэй, и по всей Эспланаде.
– Ночью за рулем я чувствую себя американцем, как в этих фильмах нуар, где они только и делают, что курят и ездят, вооружившись «стетсонами» и надвинув шляпу на самые глаза.
Однажды, когда пассажир попросил поставить другую музыку, Калаж сделал вид, что не слышит. Пассажир попросил снова, Калаж ударил по тормозам прямо посреди Роксбери и приказал чисто белому джентльмену выматываться из его машины.
В другой раз чернокожий попросил его выключить запись Умм Кульсум, которую он слушал en sourdine, Калаж снова ударил по тормозам, а когда чернокожий наотрез отказался выходить и даже пригрозил потасовкой, Калаж просто повернулся и рявкнул:
– Мои предки твоих продавали в рабство – катись отсюда, пока я не сделал того же самого.
Калаж, который в жизни ни слова не сказал против евреев, однажды объявил пассажиру-еврею – тот, услышав арабскую музыку, отказался давать ему чаевые, потому что он араб, – какая жалость, что его бабусю и младенца-папочку не отправили прямиком в газовую камеру, потому что лично он с удовольствием растопил бы в ней печь, будь у него такая возможность.
Он знал, где у кого больное место.
Видимо, он знал в точности, где оно у меня. И ни разу до него не дотронулся.
После этого мы с Калажем почти каждый вечер встречались за кофе, иногда по чистой случайности, иногда просто оказавшись в кафе «Алжир» в одно и то же время, иногда потому что ни он, ни я понятия не имели, чем заняться, когда очередной вечер бабьего лета все длился и длился после того, как мы успели наработаться до изнеможения. Я весь день читал, делал вид, что я в другом месте, и всеми доступными мне способами старался не нервничать по поводу того, что до начала учебного года уже рукой подать. Не хотелось мне думать про учебный год со всеми его дополнительными обязанностями и обязательствами: проведение семинаров, индивидуальных занятий, участие в работе таких и этаких комитетов, работа в Лоуэлл-Хаусе, встречи со студентами, интервью, факультетские вечеринки и сборища – не говоря уж о второй попытке сдать квалификационные экзамены в середине января, а если она окажется удачной, сразу за ней последуют экзамены устные. Ллойд-Гревиль советовал всем студентам перечитать на первом курсе все книги из Библиотеки английской литературы. Это он всерьез, спросил я одного студента-четверокурсника. Этот вообще не шутит, ответил студент. И мне было не до шуток. Я знал, что позволяю Калажу отвлекать себя от работы; знал, что скоро заплачу за это дорогой ценой; видимо, даже готов был заплатить эту цену. И все же мысль об утрате Гарварда будила меня по ночам и нагоняла могучую волну паники. Потом уже было не заснуть. Однажды ночью я проснулся, и меня захлестнул такой невыносимый ужас, что хотелось только одного: написать письмо одной женщине, которую я любил много лет назад, а потом пути наши разошлись совершенно. Еще в одну ночь я засел писать вещь, которая, по моему твердому убеждению, должна была принести мне солидный доход: порнографическую повесть про двух разудалых монашек из обители. Но обычно дело ограничивалось тем, что я подогревал себе молока и пытался представить, что подогрел мне его близкий человек, прежде чем отправиться обратно в постель. В итоге я засыпал на кушетке. Иногда смотрел на восход из окна спальни, которое выходило на сплошные крыши, мне вспоминался пляж – и в сердце проникал покой. Если не смотреть наружу, за окно, иллюзия приморского городка не выцветала, и это было хорошо весьма.
Ллойд-Гревиль попросил Мэри-Лу мне позвонить и назначить встречу. Хотел поговорить со мной о Чосере. «О каком рассказе?» – уточнил я у нее. «Обо всем Чосере», – ответила она таким тоном, будто я начисто позабыл, какого рода заведением является Гарвард. Встречу назначили на середину сентября, когда Ллойд-Гревиль вернется из России. Он там преподавал русским русскую литературу. Он – я мог бы и заранее догадаться – прекрасно знал и русский тоже.
Я знал, что долгие часы в кафе «Алжир» сбивают мне график чтения, зато кафе «Алжир» помогало отвязаться от множества призраков, которые теперь преследовали меня и наяву. А еще мне пришло в голову, что, хотя у меня и было в Кембридже сколько-то друзей, я в жизни своей еще ни с кем не общался так близко и задушевно, как с Калажем. Терять это мне не хотелось. У нас образовался свой собственный мирок, этакий карточный домик с карточно-домиковыми кафе и карточно-домиковыми ритуалами, скрепленными нашей карточно-домиковой Францией. Про кафе «Алжир» мы говорили Chez Nous[16], потому что оно явно предназначалось для нам подобных: смесь Северной Африки с подложной Францией плюс место мечтаний для неприкаянных, а еще смесь чего-то с чем-то откуда-то для тех, кто не вполне обосновался здесь и не вполне оказался в другом месте. Мы всегда заказывали cinquante-quatre в кафе «Алжир», а потом – бокал вина и чили в «Анечке», которую ему нравилось называть la soupe populaire, столовкой для бедных. Вино он прозвал un dollar vingt-deux[17]; подружку, которая вскоре стала его подружкой, – mon pleonasme; а Линду, мою соседку, имя которой он запоминать отказывался, la quarante-deux. Еще одна недавняя пассия имени так и не удостоилась: она осталась мисс Частые Посещения Туалета. «Цезарион» – тут мы сходились – был le petit trou, дырочкой, а «Харвест», который произносился «Арвест» с ударением на последний слог, превратился в Chez Maxim’s[18], а порой именовался дырищей – le grand trou. «Касабланку» по неведомой причине так и не перекрестили, она осталась «Касабланкой». По ходу ежедневных прогулок мы, как правило, перемещались из Maxim’s в la soupe populaire, порой по второму разу останавливаясь в Chez Nous. Именно в Chez Nous мы читали, играли в нарды, заводили друзей, а иногда садились в кружок и слушали Сабатини. Случалось, гитарист приводил своего лучшего ученика, который заранее знал, что нужно исполнить Andante spianato, потому что об этом всегда умолял Калаж. Воскресными вечерами, когда уже начался учебный год, мы всегда умудрялись поспеть на авторский фильм в церкви Гарварда-Эпворта, по доллару с носа. Он это называл «сходить к мессе».
Он переиначивал названия всего, что его окружало, чтобы щелкать мир по носу и демонстрировать, что вещи можно видеть и именовать по-другому, что все вещи должны пройти через огонь крещения, дабы очиститься от ханжества и благочестия, прежде чем он даст им войти в свой мир. Тем самым он пересоздавал мир по собственному подобию или по подобию того, каким он хотел этот мир видеть: тем самым он брал в оборот холодный негостеприимный поверхностный эрзац-город и опускал его вниз на несколько ступеней, чтобы в своих глазах сделать добрее, отзывчивее, укромнее, солнечнее – дабы открылся в нем для него тайный проход, дабы он покорился ему с улыбкой: вот если бы, подобно Али-Бабе, он смог отыскать для этого города верное прозвище на этом самом французском языке его собственного изобретения. Он обезличивал мир, применяя к нему импровизированные прозвания, оставляя отпечатки своих пальцев на всем, до чего дотрагивался, в надежде, что мир рано или поздно захочет отыскать руку, оставившую столь глубокие зарубки на его дверях, и втянет его внутрь со словами: «Ты стучал довольно. Входи, твое место здесь».
В этот свой тесный сомнительный мирок он умудрился втиснуть всех обитателей кафе «Алжир», но для одного человека оставил самую лучшую и просторную комнату. Человеком этим был я. Ему нужен был соратник, который одновременно являлся бы и братом по крови.
Не видел он одного: чем шире он открывал другие меры, чем дерзновеннее бросал Кембриджу вызов, чем дальше отталкивал его от меня, чтобы показать: жить и действовать можно и по-другому, тем отчаяннее я цеплялся за мелкие поблажки и невнятные обещания, которые Кембридж мне давал.
3
Однажды вскоре после полудня я вошел в кафе «Алжир» со своими книгами, совсем не ожидая встретить там Калажа так рано, и увидел его за столиком с двумя женщинами.
– Как я рад тебя видеть! – заорал он и тут же заключил меня в объятия. До того мы никогда не обнимались. – Сто лет тебя дожидаюсь. – В приветствии его было нечто преувеличенно-бодрое и велеречивое. Он явно что-то затеял. – Это мой друг из Гарварда, о котором я вам рассказывал.
У меня внезапно возникло подозрение, что он решил воспользоваться моим положением гарвардца, чтобы поднять свой собственный престиж и продемонстрировать, что водит знакомства и за пределами собственного кружка магрибских таксистов и официантов. Знал бы он, насколько непрочной казалась мне на тот момент моя связь с Гарвардом, особенно если учесть, что угроза январской катастрофы застилала все мои утра гниловатым послевкусием непереваренного ужина, проглоченного накануне вечером с дешевым вином.