Гарвардская площадь
Шрифт:
Она позвонила опять.
– Я сказала неправду. Я никогда не любила таких прекрасных людей. Вернись, прошу тебя. Или я возьму такси и буду рыдать с мольбой у тебя под дверью.
– Я сейчас не могу говорить.
– А, ну конечно. Готов к завтрашнему утру?
– Пока нет, – ответил я, думая, что она меняет тему разговора, чтобы сохранить хотя бы видимость сдержанности, а еще, видимо, чтобы испортить мне удовольствие, если я в этот момент его испытываю. Я ошибся.
– Выслушай меня, месье Чосер, имеющий «Принцессу Клевскую». Хорошо бы он разорвал тебя на клочки и показал всему свету, какой ты недалекий и бездарный petit con[23], каким ты всегда и был, даже в постели, причем там особенно. Проклинаю тебя и твоих детей, если им, бедолагам, достанется такой отец. Проклинаю тебя – слышал? – проклинаю!
А потом – поток слов на фарси, слезы, всхлипы,
В ту ночь я не спал. Не мог. Встреча с Ллойд-Гревилем и проклятия прогнали бы сон от кого угодно. Я пересек черту и очутился в лагере для прокаженных – среди проклятых. Теперь – ни искупления, ни прощения. Придется отмотать срок проклятия сполна. Что до моих квалификационных экзаменов, они были прокляты задолго до моей с ней встречи, еще до Калажа, до того как я подал заявление в Гарвард, – все началось как фантазия, а потом я и глазом не успел моргнуть, а фантазия уже пересекла черту и просочилась в явь – и теперь проживала срок, куда больше ей отведенного.
Я пошел на кухню и решил заварить самый крепкий кофе, какой у меня был. На то, чтобы соорудить большую чашку эспрессо, требовалось десять минут – но я отчаянно нуждался в перерыве. Впереди пять часов: за это время успеть можно. Кофейничек для эспрессо остался грязным с последнего раза, когда я им пользовался. Кажется, было это в мае. Однажды вечером зашел в гости мой друг Фрэнк, посетовать на свою подружку, которая постоянно нудила, что он ничего не делает с тем, что начал лысеть. Клод – он в тот вечер тоже был с нами и никогда не любил выслушивать амурные тирады Фрэнка – прервал его, как прерывал всегда, стоило Фрэнку заговорить про Нору, и объявил, что нам нужно еще куантро, чтобы сдобрить кофе. Мы заварили три чашки, потом еще три. В итоге перешли на вино, а там Фрэнк предложил что-нибудь нам всем состряпать у меня на кухне. У меня были только яйца и томатный соус. А сыра никакого? – осведомился он. Тертый пармезан. «Сейчас сооружу ужин», – заявил он, обнаружив невскрытую упаковку макарон.
Мне было мерзко одному в квартире, но было приятно вновь оказаться в одиночестве. И тут внезапно – и опять же в связи с кофе – я вспомнил тот день прошлой зимы, когда вернулся из Библиотеки Уайденера с несколькими книгами и, войдя в квартиру, обнаружил, что повсюду горит свет, а Фрэнк с Норой накрывают на кухне стол на нас троих. «Ты дверь забыл запереть, вот мы и вошли и принесли поужинать. Ты дверь, что ли, вообще никогда не запираешь?» – осведомилась Нора. «Иногда запираю. Да и что здесь воровать?» – откликнулся я. «И верно», – согласились они. Диван, кровать – по сути, вся моя мебель была собрана с улиц Кембриджа – и все это знали. Даже тарелки, кружки и парусиновые стулья перешли по наследству от друзей моих друзей, уехавших из Кембриджа. Собственного моего здесь ничего не было. За квартиру я платил помесячно, без долгосрочного договора. Ключом пользовался только одним – от почтового ящика. Фрэнк купил в тот вечер готовую лазанью и теперь старательно ее разогревал. В тот вечер я любил их обоих. Впервые такое почувствовал. Вот почему тот вечер, когда я, шагнув в собственную квартиру, обнаружил, что неизвестные зажгли свет в моих комнатах и чувствуют в них себя как дома, стал для меня одним из самых счастливых и памятных в Гарварде. Лампы, друзья, вино, лазанья, кофе.
В это утро кофейник не хотел открываться. Я брякнул им о кухонную столешницу. А потом, чтобы выкинуть слежавшуюся гущу, открыл заднюю дверь, поднял крышку мусорного бака на своей лестничной площадке и легонько постучал по ней металлическим фильтром, раз, другой. Тут же открыла свою дверь соседка.
– Ты стучал? – спросила она.
– Нет, – ответил я и извинился за шум. – Просто вытряхивал кофейную гущу, – добавил я, показывая ей фильтр в доказательство того, что не вру. – С тех пор как я варил в этой штуке кофе, сто лет прошло.
– А, – сказала она. А потом, поскольку я так и стоял: мне неудобно было закрыть свою дверь раньше, чем она закроет свою, – она поинтересовалась, чего это я встал так рано.
– Работаю, – пояснил я. – А ты чего?
Она улыбнулась, что тоже работает.
– Занятное дело, – добавила она. – Я случайно увидела у тебя свет вчера поздней ночью и все думала, что там с тобой.
Это такой способ сообщить мужчине, что она о нем мечтала?
– Что именно думала?
– Так, ничего.
– Хорошее или плохое?
– Да вообще ничего особенного.
Я специально не закрывал дверь, хотя она своей позой показывала, что сейчас закроет свою.
– Скажи, когда мы встретимся в следующий раз.
Я все не подавал сигнала, что сейчас закрою дверь. Просто стоял, держа в каждой руке по фрагменту грязного кофейника.
– Итак, ты обещала.
Она улыбнулась, но ничего не ответила, и по тому, что она не ответила, я сразу понял, что она видела, как я ухожу наверх с Линдой, и что она наверняка откроет дверь своей кухни как минимум дня через три, если только она не подобие принцессы Клевской, то есть вовеки больше не станет ее открывать, оставшись одна на кухне, именно потому что умирает от желания ее распахнуть. А далее – если она действительно подобие принцессы – она расскажет своему дружку не о том, чем тут занималась однажды в середине дня, пока он был на работе, а я постучал и попросил дать мне взаймы, скажем, штопор, а что она намеренно отказалась открывать мне кухонную дверь, поскольку знала, что стучу именно я, и не верила в свое благоразумие.
К десяти утра я отправился на встречу с Ллойд-Гревилем, бодрый и воодушевленный, причем не потому, что чувствовал себя готовым обсуждать Чосера, а из-за того, что случилось в этот день в пять утра. Возможно, именно по причине моего необычайно приподнятого настроения я так или иначе смог убедить Ллойд-Гревиля, что совершенно готов к пересдаче экзаменов в грядущем январе. Когда я выходил из его кабинета, он передал мое личное дело Мэри-Лу и произнес: «Наш друг мог бы, если бы захотел, написать диссертацию о Чосере». Ллойд-Гревиль всегда был скаредно скуп на похвалу: предпочитал комплименты по касательной, передавал их через вторые руки, а сам на вас даже не глядел. Я отправился домой, отключил телефон и нагишом рухнул на свою постель, залитую светом солнца.
4
Бабье лето все не кончалось, хотя сентябрь уже сменился первыми числами октября. Утра стояли студеные, но к полудню воздух согревался, потом раскалялся, а после остывал снова. Эрзац-погода – так высказывался Калаж. И кого это удивляет? Все в этом городишке фальшивое, поддельное, подложное, жульническое, контрафактное. Contrefacon, произносил он, имея в виду, что в Америке куда ни глянь – везде контрафакт. Мне же нравилась эта затянувшаяся иллюзия весенней погоды, когда предвкушение лета странным образом дотянулось до самого конца, до первых дней осени. Я возвращался мыслями к весенним каникулам, когда до лета еще было много недель. Вспоминал конец учебного года. Я тогда составил списки книг, которые нужно было прочитать или перечитать, и как раз открыл для себя террасу на крыше. Мои друзья Фрэнк и Клод еще никуда не уехали, да и Нора только собиралась в Европу. Нора, если не торчала у Фрэнка, иногда приходила и готовила нам на двоих цыпленка по-корнуолльски – при том что мы оба знали, что на самом деле она явилась поплакаться мне, как тяжело жить с Фрэнком и как ей не терпится ненадолго от него избавиться, – поэтому они и постановили, что на лето станут разъезжаться. Затея с цыпленком по-корнуолльски и полулитровой бутылкой вина всегда завершалась слезами. Однажды вечером мы поехали в Бостон посмотреть «Энни Холл». Она весь фильм смеялась: я никак не мог понять почему и в итоге пришел к выводу, что Фрэнк, видимо, прав, она немножко ку-ку. Мне и в голову не пришло, что я еще просто не понял юмора Вуди Аллена. До Калажа – как я теперь сознавал, воскрешая в памяти те весенние дни, – еще оставалось жить несколько месяцев, он как бы еще не родился. Иными словами, было время, когда Калаж еще не ворвался в мою жизнь и не переиначил ее ритм. Я пытался восстановить этот сбитый ритм, но, похоже, не очень хотел, хотя двигаться дальше по этой дорожке, из кафе в бар, снова в бар и в кафе, казалось мне, как ученому, непредставимым. А теперь непредставимым мне казался Кембридж без Калажа. Тем не менее после часа, проведенного у Ллойд-Гревиля, я начал вновь обретать уверенность в себе, а вместе с уверенностью и былую любовь к науке, к Кембриджу и к той жизни, которую он передо мной открывал.