Гастролеры, или Возвращение Остапа
Шрифт:
– Значит, всё-таки предашь?!
– Всё-таки не предам, а только за большие деньги!
– Выходит, мне предлагает руку и сердце…
– …и остальные органы и члены… – с лёгкостью согласился отдать себя целиком
гость.
– …шарлатан и предатель родины?! – Виолетта отобразила на лице высшую степень презрения, которую заслуживают валютные спекулянты, судебные приставы и кондуктора общественного транспорта. – Сначала ты предашь родину, а потом и меня!
– А шо ты мне плохого сделала?!
– Значит, предашь только родину?
– А
Виолетта, цокнув языком, покрутила головой:
– Таких, как ты, предателей нужно расстреливать.
– Я бы давным-давно так и поступил, но у меня на себя не поднимается рука. К тому же, какой из меня предатель, если из всех государственных секретов мне известен только один…
– И какой же? – Виолетта «осиротила» подбородок, рукою беспокоя золотую цепочку на шее.
Глава 28. Доселе не встречавшееся в природе явление – юдофилофобия
Жульдя-Бандя монументально-торжественно, с лёгким оттенком загадочности посмотрел в глаза Виолетты:
– Североамериканские масоны готовят развал империи – Союза Советских Социалистических Республик.
– Они готовят его уже полвека. Об этом государственном секрете знает всякий мало-мальски сведущий человек, – подметила собеседница, снова подперев рукою подбородок. – Этой участи не миновала ни одна из империй. – А ты, стало быть, антисемит?
– Антисемиты – это порочные дети евреев, – гость натрудил лицо умом, поскольку эта довольно щекотливая тема не предполагает нейтральных тональностей. – Антисемитов плодят сами евреи. При этом размножение антисемитов находится в пропорциональном соответствии к их численному составу…
– Так, так, так, – Виолетта воскресила указательный пальчик. – Последнее, если можно, переведи на русский.
– Чем больше евреев, тем больше антисемитов, или, правильнее сказать, иудофобов…
– Правильнее сказать – юдофобов, – поправила собеседница.
– Как сказал философ Соломон Лурье, тоже, кстати, еврей, которого за антисемитские высказывания забыли похоронить в бесе…
– В бесе? – Виолетта выказала нескрываемое удивление.
– В большом энциклопедическом словаре, – Жульдя-Бандя оставил на лице печать мудрости. – Там, где появился еврей, там появится и антисемит. Лично я, – он обозначил себя рукой, – двояко отношусь к евреям. Я ненавижу и люблю их одновременно.
– Это как понимать?!
– Это как же, вашу мать, извиняюсь, понимать (Л. Филатов). – Всё просто до изнеможения. Образно говоря, это как любящий жену-шлюху муж…
Виолетта выказала ещё большее удивление:
– И за что же, вашу мать, извиняюсь, ты в них такой влюблённый?
Жульдя-Бандя хитро улыбнулся, что предполагало разъяснение с философским уклоном:
– А как я могу не любить, например, немецкого еврея Генриха Гейне с его гениальными изречениями: «Острить и занимать деньги нужно внезапно», «Когда уходят герои – на арену выступают клоуны».
Собеседница улыбнулась:
– Но Гейне был поэтом!
– Это не мешало ему плодить афоризмы.
– Никогда бы не подумала, что он такой оригинал.
– Или взять «гарики» Игоря Губермана, который, кстати, не забывал и за единоплеменников, – философ посерьёзнел на полтона, как серьёзнеет куплетист, переходящий от юмора к сатире. – «В годы, обагрённые закатом, неопровержимее всего делает еврея виноватым факт существования его». Или вот: «Боюсь, как дьявольской напасти, освободительских забот; когда рабы приходят к власти, они куда страшней господ».
– И что – его за такие стишки не посадили?
– Увы, за свои остросюжетные откровения Губерман имел неосторожность попасть в «профилакторий» строгого режима. Власти любили «гарики» Губермана, но им не нравилось то, что их полюбил народ. Его популярность становилась опасной, и он был изолирован от общества, – Жульдя-Бандя хитро улыбнулся, что говорило о том, что последует ещё одно четверостишие диссидента. – «М-мы варимся в странном компоте, где лгут за глаза и в глаза, где каждый в отдельности против, а вместе – решительно за».
Жульдя-Бандя прочёл четверостишие в стиле еврея-шестидесятника Рождественского. Чтец, копируя заслуженного иудея, акцентировал на последнем слове каждой строки, делая при этом искусственную паузу.
Виолетта открыто и честно улыбалась: то ли от того, как было подано четверостишие, то ли от его содержимого, хотя, вероятно, от взаимосвязи этих двух величин.
– Ещё один стихирь, – молодой человек, не утруждая лицо эмоциями, начал: –
«Когда страна – одна семья, все по любви живут и ладят; скажи мне, кто твой друг, и я скажу, за что тебя посадят».
Собеседница хихикнула, близко к сердцу приняв последний из «гариков».
– Или взять братьев по перу – Евгения Катаева и Илью Файнзильберга…
Собеседница отобразила на лице немую форму удивления, слегка сморщив невинный лобик.
– Друг мой, – Жульдя-Бандя провёл рукою по её ножке, что выходило за рамки платонических отношений. – Ты не знаешь Катаева и Файнзильберга?! – он удивлённо поднял брови, вспахав морщинами широкий лоб, будто та не знала Катрин Денёв или Маньку Облигацию. – А ведь они из Одессы…
Виолетта пожала плечиками, подтвердив своё знакомство только с Валентином Катаевым.
– Завхоз 2-го дома старсобеса был застенчивый ворюга, – рассказчик таинственно улыбался, будто застенчивым ворюгой был он сам. – Всё существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно и постоянно стыдился, поэтому его розовые щёчки всегда горели румянцем застенчивости, стыдливости, конфуза. Завхоза звали Александром Яковлевичем, а его жену – Александрой Яковлевной. Она называла его Сашхен, а он её Альхен. Свет не видывал ещё такого голубого воришки.