Гать
Шрифт:
— Значить, наудачу сунулся?
Агнешка сверлила его черными глазами так, что впору дымный след зрачками оставлять. А он ничего, держится молодцом.
— А если и наудачу. Мне позарез из этого гнилого места убраться требуется. Покуда живой.
«Покуда живой», надо же.
— Дезертир, значит?
И снова башкой мотает, да что ж ты с ним поделаешь!
— Никак нет, говорят, что можешь ты так сделать, что никто меня и поминать не станет, был человек и нет человека.
Бывает и такое, чего греха таить.
— И зачем
— Обернуться хочу, солнце снова увидеть.
— А кто тебе про то солнце наплел, рядовой Ковалик? Неужто тоже слухи?
— Но должно же быть где-нибудь солнце? Должно быть! Не может такого случиться, чтобы не было солнца больше! Хотя бы и в Африке!
Эвона как завернул. В Африку ему понадобилось. Да уж, дождей там да хмари вечной не сыскать. Только кому с того радость.
— Забудь.
— Что?
— Забудь про солнце. Тебе, Гразя, оно теперь без надобности.
Надо видеть эти глаза, как у побитой собаки. Аж сжатые кулаки побелели.
— Но почему? Неужели никак нельзя, я ведь не прошу ничего такого!
— А вот нельзя! Нельзя и все!
Тут рядового словно подменили, только что сидел на лавке мешком, и вот он уже согнулся перед Агнешкой, стоя на коленях на сыром полу, весь трясется:
— Да как же, матушка, я знаю, мне сказали, мне безо всякой шутки сказали, что можно! Не играй со мной, не притворствуй, не трави душу!
«Душу», да уж какую там душу, дружочек. Нет тут в лесу ни живых душ, ни мертвых, да и чего им тут делать-то.
— Вставай и уходи, Гразя, бесполезно меня просить-выпрашивать, обманули тебя. Не могу я тебе дать то, чего у меня нет.
Сказав так, Агнешка покосилась в сторону дурного отвара, дожидавшегося своего часа в привычном треснутом граненом стакане. Впервые с ней такое. Пожалела, стало быть, дала слабину, оставила последний шанс убраться отсюда живым.
Пожалела, ха.
Синеющие пальцы уже вцепились Агнешке в шею, прямо так, стоя перед ней на коленях в вычурной позе нелепого сатанинского моления, рядовой Ковалик в приступе исступленной ярости всею силою душил свою жертву. Свою госпожу. Свою спасительницу.
Все они одинаковые, чтобы о себе не думали, чего бы из себя не изображали. Одинаковые по своей природе, одинаковы до мозга костей.
Без устали сдавливая горло Агнешки, казалось, впервые за всю эту мудреную сцену гость понемногу начинал оттаивать, оживая, приободряясь. Хоть чего-то ему сегодня удалось добиться, хоть чем-то доказать собственную значимость на этом свете. Впервые за последние годы он истинно существовал, совершая нечто разрушительное, бессмысленное, но хотя бы действенное.
Побаловались и хватит.
— А?
До него понемногу начинала доходить нелепость ситуации.
Стоя на коленях посреди устеленного сырой соломой скрипучего деревянного пола и молельно воздев руки горе, он с упорством безумца продолжал душить пустоту призрака.
— Поднялся. Сел.
Локти и колени рядового Ковалика послушно
Нужно теперь было видеть его взгляд. Пустой и холодный, это был взгляд убийцы, ни о чем не жалеющий и ни в чем не сомневающийся.
— Теперь пей.
Агнешка брезгливо подтолкнула к нему стакан, так что густая жижа в нем едва не выплеснулась через край, от упавшей же все-таки на затертую столешницу капли отчетливо пасло чем-то приторно сладким, это потянулся к потолку дымок от прожженной древесины.
Ну давай же, это не больно, глоток за глотком, за маму, за папу.
Ты хотел увидеть солнце? Ну так узри сперва абсолютную тьму, что разливается в тебе с каждым мгновением с тех пор, как ты народился на свет. Теперь же этот неостановимый и необратимый процесс будет завершен.
Выпроваживать его не пришлось вовсе.
Сам ушел.
Они всегда так уходят — сами, понемножку, шаг за шагом.
Агнешка провожала гостя все тем же пристальным, цепким вороньим взглядом, что отпечатывает на иных спинах незаживающие отметины, но в основном же попросту гонит прочь всякого, кому здесь больше не место.
Ты отслужил свое, рядовой. Так иди теперь обратно к своим, и расскажи им всем, что за избушка в лесу, расскажи все, что знаешь, поделись чувством избавления от тяжкой ноши.
Ты теперь свободен, беззаботная пустая болванка, в тебе больше нет греха, поскольку не бывает греха без свободы воли.
Агнешка пошатнулась, выдыхая, хватаясь за хлипкие перила.
Этих ей не было жаль, как не бывает горцу-козопасу жаль преследующей отару стаи волков. Дробь в бочину — вот и вся милость.
Но сама себя Агнешка начинала корить — за слабость, за мягкотелость, за глупое желание разглядеть во всех приходящих к ней хотя бы и толику чего-то светлого.
И быть может, если такое однажды случится, хотя бы и под самый занавес всего этого горького спектакля, удастся и ей самой вымолить избавления от тяжкого груза чужих пропащих жизней.
Станет ли она свободной хотя бы и тогда, в последнюю горькую минуту, как делала она свободными всех этих окаянных ходоков?
Вряд ли.
Если бы подобное было возможно, вряд ли бы она тут задержалась так надолго.
Агнешка в сердцах плюнула себе под ноги да ушла обратно в дом.
7. Приказ 34
Наш дворик сожжен, нас окутывает тьма сетями Унголианта
С деревянным ножом за поясом и веткой березы