Гать
Шрифт:
По мере набора скорости и высоты гул тугих воздушных потоков постепенно отходит на второй план, позволяя забыть о собственно полете. Окружающий мир постепенно меняет свои масштабы, выравнивая линзу поля зрения, вытягивая понемногу разматывающееся внизу шершавое полотно бесконечного леса в одно непрерывное, однообразное пространство.
Только отсюда, с высоты, возможно осознать, насколько лес полон тревожного ожидания грядущего конца.
Это на досужий взгляд снизу он полон жизни во всех ее выморочных проявлениях. Зеленеет мох, мерцают в полумраке шляпки грибов, бродят по земле
Но тут, в небесах, черный ворон видит иное.
На деле всякая жизнь внизу давно и надолго замерла, изготовившись к тому, что будет, что непременно случится, и чьим предвестником неслась вперед безжалостная угольная молния о двух крылах, бритвенных когтях, грозном клюве и главное — двух бездонных очах, полных не тревоги, нет, тут не о чем больше тревожиться. Не тревоги но обещания.
Не завтра, так сегодня что-то случится.
И громогласный вороний грай — тому вещим знамением.
Птичий вылет случился не по безделью или со скуки, у этого рейса, как и всегда до этого, несомненно, есть четкая, заранее определенная цель. Этим крылам есть на что тратить силы, эти глаза заняты понятным, привычным делом.
Заподозрить, присмотреться, выделить на общем однообразном фоне, приблизиться на безопасное расстояние, уточнить детали, сообщить надсмотрщику и ждать приказа к действию.
Что это может быть такое?
Скопление живой силы и техники, целенаправленно перемещающееся вдоль старой просеки, неурочный панцерцуг, против расписания и формальной логики чертящий клубами плотного густого пара свой торный путь ближе к ленточке, построение сапогов на плацу — эти детали военного быта редко попадались на глаза ворону, для того были посланы особые крылатые надзиратели, способные сутками висеть в турбулентных потоках под самыми облаками, да и откуда подобной экзотике взяться здесь, так далеко от штатных расположений, так глубоко в мертвом лесу, там близко к опасной черте, о пересечении которой и подумать было страшно, не то чтобы всерьез пытаться подобное проделать in vivo.
Во всяком случае, ворону этого делать ни разу не приходилось. Да и возможно ли это? Ленточка всегда была для него столь же бесконечно далекой, сколь и невероятно манящей, постоянно мелькая где-то на самом краю видимости, олицетворяя близкую угрозу, будоража кровь и неодолимо маня.
Да, целью регулярного вылета для птицы был самый край небытия — не было нигде чернее леса, безжизненнее заимок, мертвее зверья и страшнее, бездушнее людей. Нигде как здесь.
Потому задача у ворона сводилась в итоге к максимально упрощенной формулировке — отыскать любое мало-мальски заметное движение и тотчас доложить.
Ибо не бывало здесь ни малейшего следа истинной, не вывернутой наизнанку жизни, в этих отдаленных лесах если и случалось какое-то движение, то это доподлинно было движение инсургентов потусторонних сил, стремящихся извратить самую суть жизни истинной, извратить, натравить ее на саму себя, стереть в порошок любые усилия по построению хоть какого-то порядка в медленно умирающем, растираемом в труху мире, а значит, что бы тут ни двигалось, движение это тотчас следовало бы если не истребить, то по крайней мере отследить и расследовать.
Потому эти черные очи ворона беспрестанно и сканировали фрактальные изгибы мертвых древесных крон, запоминая каждую деталь, чтобы секунду спустя вернуться на то же место и подробно сравнить, что изменилось.
Ворон на весь многочасовой вылет как бы замирал в гипнотическом трансе, уступая все свои силы этой многотрудной задаче.
Вот поваленный ствол торчит в насупленное небо у расщепленного пня — банальный образ посреди гнилого леса, что может быть обыкновеннее и безынтереснее, но вот насыщенное темное пятно у его основания является столь очевидным укрытием от взгляда из-под насупленных небес, что даже на подобную банальщину следовало обратить самое пристальное внимание — не шелохнулась ли какая тень, не сменился ли рисунок фона, не блеснул ли предательски окуляр наблюдательной оптики.
Этот образ был так очевиден, так банален, словно сам собой оживал в стекленеющих на ветру глазах ворона. Тайный враг, сокрывшийся в тени, завернутый в удачно подобранный темно-зеленый пиксель, терпеливо ждущий, пока едва различимый на фоне туч разведчик прочертит над ним свой медленно загибающийся против часовой курс, пока не скроется за мешаниной древесных сучьев. И только тогда готовый двинуться вновь.
Не была ли эта ясная картина таким же наваждением, порожденным мороком мертвого леса?
Ворону было совершенно неважно. Сколько раз он ошибался, принимая порыв ветра за спасительный прыжок в укрытие. За такое по головке не гладили, прилетало и надсмотрщику, и его начальствующим чинам, однако ворону до того не было никакого дела. Стоило один раз увидеть по-настоящему крадущуюся тень, бывали разом забыты и былые ошибки, и подспудные сомнения. Вот он, враг, ату его!
Сердце безжалостной птицы рвется с цепи, из груди вырывается бешеный клекот, вот уже гудит раздираемый крыльями воздух… но нет. Не рвется, не гудит.
Потому что все так же недвижима лесная гребенка, однообразны мертвые леса, пусты и голы нетоптаные мхи, неломаные сучья все так же неловко, вповалку лежат грудами бесполезно наслаиваемого валежника. Ни одна цепочка старых следов не пятнает лес.
Так, может, вновь не судьба?
Бесполезно тут летать, вторя ложным воспоминаниям, наведенному мороку пустых обещаний. Не водит ли дозорная птица сама себя за нос, уговаривая несбыточным, притворяясь, что все эти бесконечные круги вылетов хоть кому-то нужны?
Быть может, неведомый враг и вовсе был кем-то злонамеренно выдуман?
Если долго всматриваться во тьму, царящую внизу, наверняка она начнет всматриваться в ответ. Примется нашептывать, внушать, погружать в трясину того, чего никогда не было.
Ленточка, откуда мы вообще знаем о том, что она существует всуе?
Из официального шепота радиоточки, из сухих заголовков стенгазет, из напыщенной литографии у оснований монолитов.
Да, тех самых, при виде которых принимались поневоле топорщиться перья на загривке у ворона.