Гать
Шрифт:
Боком-боком, между жердей частокола, в дыру в заборе, скрытной татью вдоль сырой стены, а сам по ходу льет себе горючку, от души льет, не жалеет теперь, что аж в носу щиплет от яростной химической вони. Как они только могут дрянь эту жрать, это ж сколько сноровки требуется, чтобы такое вообще было потребно организму. Но то поселковые, что им сдеется.
Между тем преследователи так на так не отставали, за спиной не стихало возбужденное уханье, так что Крешник продолжал с каждым поворотом ускорять ход, покуда совсем не побежал.
Подобный
Стой!
Еле успел вовремя отпрянуть. За очередным углом Крешника уже поджидало лютое рыло осклабившегося упыря. Поселковые хоть тупые, да не очень. Хватило ума подождать, пока чужак круг лабаза обернется. Тут-то его и самое дело под белы рученьки брать, тепленького.
Знать, вперед нельзя. Но и назад не воротишься, там уже с клацаньем клыков и своеобычным одышливым уханьем несется за Крешником ловчая бригада — трое, не меньше, если к топоту копыт прислушаться.
Выходит, пора затаиться, как советовали седые усташи.
Сырую щель полуподвала высмотреть удалось в самый последний миг, когда вонючее дыхание погони уже натурально щекотало ходоку загривок.
Уф, едва вывернулся.
А что, неплохо тут, огляделся Крешник. Если бы не лютый смрад остатков бутыли в ладони, так и вовсе — хоть тут и зимуй.
Ну, нет, мрачно поправил себя ходок. Хочешь к ним? Захотел, как они?
Крешник уселся на какой-то едва различимый вот тьме ящик да призадумался.
Что-то притихли там, снаружи, не к добру это.
Обыкновенно поселковые после такого шухера еще полдня не угомонятся, всё мычат, всё стонут, всё слюной истекают. Знаем мы их, голодные до нашего брата-ходока. Фигушки вам, а не Крешника!
Покашливая в кулак в такт бешено бьющемуся сердцу, лесовик сам себе усмехнулся. Ловок ты, со смертью в прятки играть. А как иначе. Приказ есть приказ.
А теперь тихо, как мышка, сунуть нос наружу, может, и правда мимо проскочили, на охотничьем-то азарте.
Ай!
Едва различимая во тьме заскорузлая когтистая лапа больно вцепилась Крешнику в предплечье, а как он все-таки сумел со второй попытки — с мясом, с мясом! — из ее хватки вырваться, как тут же зашипело во тьме, заколотило яростно вокруг, нащупывая живое, чтобы снова схватить.
Больно как, — мычал про себя паникующий Крешник, изо всех сил перетягивая струящуюся по локтю кровь подручной лямкой сидора. Вот попал так попал.
Откуда ж вы, черти…
Оттуда. И отсюда. Бьющиеся в ритмичном танце загребущие лапы уже взяли Крешника в кольцо.
Беда. Отхода не было. А скоро им хватит ума не тупо ломиться вперед, а хотя бы немного разобрать незатейливую баррикаду, вот тут ему бы и конец пришел.
Окружили ходока. Загнали.
Крешник сел обратно на ящик, призадумался. Времени мало. Надо решаться. Иначе всё зря. Иначе придется посылать сюда второго ходока, потом третьего. Пока не будет сделано дело. Приказ
И тогда, поднявшись на ноги, Крешник одним размашистым движением опрокинул на себя остатки содержимого бутыли и тут же — лишь бы не передумать, лишь бы не отступить, лишь бы не испугаться раньше времени — дернул спрятанную в мотне веревку шнура.
В настоянном, разлитом вокруг химическом аромате хватило и единственной искры, чтобы взращенный мастерской рукою усташа огненный коловорот рванулся навстречу сизым небесам. Приказ есть приказ.
8. Авиация и артиллерия
Ночь сверкала в ваших черных глазах.
Ночь сжигала пальцы крашенных губ.
Ваши милые тайны рассыпались в прах.
Шевчук
«Набор высоты, набор высоты, набор высоты».
Сильные крыла, подчиняясь команде, рванулись ввысь судорожными хлопками маховых перьев друг о друга.
Этот момент каждый раз — как в новинку, секунду назад этот мир выглядел совсем иначе — серые топчаны казарм, скучные до сведенных скул байки чужих людей и острый, непреходящий голод. Голод не физический, делающий слабым, почти беспомощным, к этому тут все давно привыкли, но голод тяжкого ожидания, тревожное пульсирующее чувство предвкушения того, что некогда случится.
Наконец наступило, наконец сбылось, и вот уже предутренняя сизая заря лениво поднимается навстречу послушным крылиям, что своими кромками вспарывают воздух с рокотом набирающего обороты несущего винта.
Куда там.
Никакая машина не в состоянии столь плотно и столь близко ощутить турбуленцию восходящих потоков, влагу дождя, стон натянутых жил.
Живое, стремительное тело птицы ввинчивается в неоднородности пространства над лесом, трепеща от каждого тончайшего нюанса своего стремительного полета, погружая своего надсмотрщика в транс, в морок, в забытье. Только вверх, только вперед, отринув бесполезные воспоминания, отбросив свое земное «я». Не столько слиться с птицей, сколь истинно стать ею, от кончика загнутого вниз хищного клюва до мерцающих электростатическими огнями иссиня-черных крыльев.
Живая машина, одушевленная холодная ярость, кристально-чистый восторг бытия.
Только эти мрачные, набрякшие небеса и могут считаться бытием для тех, кто привык проживать свою жизнь во мраке полуподвальных каморок, сырости бараков, черноте мертвых лесов, непролазной грязи погрузочных платформ, безжизненной тишине затихших поселков. Только поднявшись выше частокола голых крон возможно разглядеть истинный масштаб того, что здесь творится, только опрокинув в себя едва брезживший рассвет, возможно осознать смысл собственного существования.