Гать
Шрифт:
На деле в работе машиниста скрывалось куда больше бытовой магии, нежели воплощенного в железо анжинерного промысла.
Панцерцуг в безумном мире служил не столько средством передвижения, сколько той единственной опорой, на которую можно было положиться человеку, желающему не сойти с ума, не свихнуться, не двинуться кукухой. Там где рушилась сама собой любая инфраструктура, где пропадали с лика земного целые поселки, погружаясь за ночь в зыбкую пучину гиблых болот, где перегрызали друг другу глотки люди и где исходила мокрыми язвами брошенная где попало скотина,
Потому что при каждом панцерцуге железным правилом было держать анженерную бригаду с набором приснащений. Поваленное дерево распилить, подмытую насыпь досыпать, изгнившую шпалу сменить, заржавелую стрелку расклинить да пересобрать.
Жеде, что ни говори, продолжало держать марку, восстанавливая порушенное, ремонтируя поломанное, склепывая разрозненное, создавая порядок из хаоса и возвращая в человеке веру в то, что будущее приближается не напрасно, и должное тщание способно привнести в него не только безнадегу саморазрушения, но и некий грядущий миропорядок.
Машинист верил, что тот будет подобен его панцерцугу. Промасленный, закопченный, но идеально выверенный в своей механической красоте и столь же механической грации.
И будет он лететь вперед подобно ему же.
На ощущении, на голой интуиции, без которой и анжинер — не анжинер, и механик — не механик, а уж тем более — не машинист.
Когда под рукой начинают с дробным перестуком трепетать могутные железа, за кадр отступают всякие знания и представления о том, как это все должно работать. Никто ничего никому не должен. Но работает!
Потому машинист всегда относился к своему панцерцугу, к его медным трубкам, латунным рукояткам, стальным заклепкам, к его цилиндрам, бакам, радиаторам, затворкам и тяжкой внешней броне, как к вполне живому и очень привередливому существу, от которого можно ждать любой неожиданной выходки, но который все равно любишь, к которому относишься, как к чему-то родному.
Ну же, милай, трогаем помаленьку!
Два коротких свистка белесым облачком пара оплывают позади, оставляя сортировочную станцию во тьме и одиночестве. Теперь вокруг его панцерцуга постепенно ускоряющейся лентой равномерно разматывается лишь подсвеченная мерцанием ходовых огней бесконечная кромка черного леса.
Чего машинист только там не видел, каких только ужасов не желал бы позабыть, однако и ужасы те, и память эта оставались для него не более чем смутным эхом чего-то реального. Реальным же для него был только панцерцуг.
И это не он катался из точки «а» в точку «бэ», напротив, само окружающее пространство как бы безвольно проскальзывало вперед-назад относительно горячечно-теплой брони, недаром такой толстокожей, дабы запертые внутри демоны могли себе позволить весь этот бытовой солипсизм со степенным перестуком колесных тележек и ходуном автосцепки.
А демонов внутри хватало.
Опустив загрубелую рабочую ладонь на затертую до полированного блеска поперечину, машинист тотчас начинал ощущать эту сокрытую в панцерцуге квазижизнь.
Каждый
Если из всего стука, скрежета и свиста, распространяемого по броне панцерцуга от носа до хвоста, выделить, изолировать музыку колес, ритм паровой машины, гудение пламени, рокот просыпающегося сквозь решетки прогоревшего шлака, то что останется? Новичок скажет, что разве что голодное урчание в животе самого машиниста, но нет.
Оттуда, изнутри вверенной ему машины, слышался некий особый ритм, который было ни с чем не спутать.
С таким звуком бритвенно острые стальные когти скрежетали бы по внешней броне панцерцуга.
Ведь зачем вообще нужна эта броня? Десятки тонн бесполезного груза, таскаемого поверх панцерцуга лишь во исполнение какого-то странного, вымученного ритуала. Нелепым приданым железной девы на выданье.
Что это за опасность, от которой долженствовало защититься расточительной шкурой, что укрывала панцерцуг и его содержимое со всех сторон?
Машинисту недолго пришлось в свое время гадать.
Да, вокруг бывало страшно, но это был иррациональный страх, доставшийся нам от далеких предков. Волки, медведи и пещерные львы были нашими врагами на протяжении сотен тысячелетий. Но в этом — пускай мрачном, пускай гиблом — лесу не водилось не только волков, но и вообще ничего живого, способного напасть.
Так от чего же мы спасаем наши панцерцуги?
От случайно упавшего ствола? Так они и падали-то на последней стадии гниения, рассыпаясь в сырую труху, даже не долетев толком до земли.
А вот с обратной стороны броневых листов, внутри панцерцуга творилось нечто такое, что требовало недюжинных усилий только лишь затем, чтобы сокрытые демоны не вырвались и не удрали бы в лес.
Панцерцуг оборонялся не от внешних страхов, он держал в узде внутренние.
Эти стальные когти скрежетали не с лица, они скрежетали с изнанки.
Потому машинист больше не задавался вопросом, зачем они вообще это делают — грузят в одном месте, разгружают в другом, механически исполняя традиционную для всего жеде задачу, а то и вовсе гоняют порожняком по кругу, только и успевая отсчитывать стрелки да повороты, гигантским копченым кадилом чертя на карте магические пассы и осеняя собой таинственное волхование больших дядь там, наверху.
Все это было неважно.
На деле главная функция дьявольской машинерии состояла в том, чтобы скреплять всей массой кованого железа саму расползающуюся ткань пространства.
Гнилые леса и дурные болота, мертвые поселки и полумертвые деревни держали вместе лишь рабочие руки ремонтных бригад и да, ярость сдерживаемых этими руками демонов.
Только скажите мне, пожалуй, люди добрые, откуда этим демонам взяться на борту? И почему панцерцуг по инструкции было строго-настрого запрещено глушить и остужать? Не оттого ли, что тогда и демоны те разом бы поутихли, а то и вовсе рассосались?