Гать
Шрифт:
Точно? Не свистишь? Я тебя, Драгош, давно знаю, ты у меня мастер художественного свиста!
Господин обер… в смысле, дуб, дуб, это сорока, не свищу, пишите координаты.
Оборвавшееся наконец шипение и улюлюканье эфира возвращает этому лесу присущую ему первозданную, поистине гробовую тишину.
Но тебе уже не до этого мертвенного спокойствия. Тебе больше нет дела ни до пропащего гриба, ни даже до сковывающей тебя ледяной стужи.
Ты разом обретаешь последние, невесть откуда взявшиеся
Ты задираешь тощий зад и принимаешься так отчаянно месить грязь всеми четырьмя копытами, что только комья вырванного болотного торфа летят в темнеющие с каждым мгновением сумрачные небеса.
Две минуты. Тебе дали две минуты.
А после этого квадрат начнет равнять арта. Причем равнять так, словно все грибы на свете разом решили опустошить свои огненные недра.
В каком-то смысле так оно и случится.
Так что беги, несись во весь опор, всадник апокалипсиса, конь блед, накликавший беду на свою дурную башку, у тебя еще есть шанс вовремя унести отсюда копыта.
Отныне твои мысли сосредоточены только на беге.
Галопом, галопом, раз, два, три, четыре, беги-и!..
Однако в последний момент ты все-таки оборачиваешься, провожая подслеповатыми своими зенками взмывающую к небу сверкающую точку, за которой тянулся призрачный след талых искр.
Путеводная звезда, вот ты какая.
4. Убежище
Нас здесь много вправо, влево, края не видать
Арлекины, Кавиеллы
Тот, кто нас развесил здесь, вернется чтоб нас снять
Это то, во что мы верим
Василий К.
Будильник я по привычке заводил на семь утра. Не то чтобы в этом заключался какой-то особый смысл — глядя в смотровую щель едва ли можно было как-то отличать день от ночи или рассвет от заката, даже сам смысл всех этих полузабытых слов у меня стал постепенно истираться из памяти, превращаясь в абстракцию, за которой скрывалась лишь сила привычки, железный механизм ритуала.
Ритуал в этом мире — то единственное, что способно удержать меня на грани безумия, придать смысл происходящему.
Зеленые фосфоресцирующие стрелки механических часов светились в полумраке бункера так назидательно, так уверенно в себе, что им невозможно было сопротивляться. Тик-так. Вечером завести, утром услышать привычное тарахтение. В этой повторяемости было сокрыто то единственное, что позволяло мне выживать все эти годы. В отсутствие за пределами моего сознания подобного железного, механического ритма я бы, пожалуй, давно рехнулся, а так, гляди, протянул отощавшую руку, прихлопнул ладонью пипку часов, те нехотя заткнулись, некоторое время еще настойчиво продолжая хрипеть внутри понемногу ослабляемой пружиной.
Подъем.
Зузя уже тут как тут. Облезлый хвост редкой метелкой елозит по линолеуму, слезящиеся глаза ждут, ну давай, хозяин, мы же сегодня погуляем.
Сегодня. Сего дня. Интересно, сегодня — это когда? Заглядывать в календарь я перестал еще в первый год моего заключения, да и смыслу в том? Стычэнь, май или листопад, какая кому разница. Прорезь бруствера продемонстрирует мне примерно ту же картину вечной осени.
Свистнув разочарованную Зузю, я побрел себе привычной тропой — сперва на склад.
Таскание ящиков с тушняком представлялось мне такой же привычной активностью, как и утренний будильник. Даже больше — если хотите знать, я с этого когда-то начинал.
Да, ваш покорный слуга в те далекие времена был скромным водителем грузового панцервагена, с которого весь спрос — сунуться с накладными на склад, дождаться, пока сапоги закинут ящики в кунг, да отвезти их потом по назначению. Так я и узнал про это место. Не то, чтобы оно и без того было особым секретным, но, право, так далеко в лес я бы по собственной нужде никогда не добрался даже до всего.
Но когда совсем прижало и люди принялись осаждать вокзалы, напрашиваясь на предупредительные выстрелы охранения, я оказался одним из немногих, кто знал, куда двигать.
Мой панцерваген до сих пор гниет там, сразу за воротами, по правую руку, ржавой грудой пугая меня в особенно сумрачные дни. Напоминая о моей ошибке.
В его просевшем кунге порой что-то копошится, бросая косые блики огней на понемногу зарастающую гнильем просеку вокруг моего бункера.
Если бы я тогда знал, зачем его спешно возводили именно здесь, то лишний раз подумал бы, прежде чем хвататься за казавшуюся в тот миг спасительной соломинку. Как есть схватил тогда Зузю в охапку и погнал.
С тех пор вот, всё таскаю ящики. Их тут много, и подвальная сырость не берет жирно промасленную жесть, ко всему для надежности покрытую рачительными вояками слоем олова. Я читал в инструкции, а для сапога инструкция, как говорится, мать и бать. Ха-ха. В общем, голод мне тут грозит разве что от вящей лени.
С каждой вскрытой банкой тушняка путь до ближайшего ящика от воротины бетонного пакгауза только удлиняется, потому будь добр с утра, пока есть еще сила в ногах, хватай очередной ящик и тащи с задних рядов к передним, отволакивая по пути опустевшую тару, чтобы ход не загромождало.
Я и хватаю. А Зузя послушно, пусть с неизменной тоской в глазах, трусит за мной следом. Не смотри на меня так, я знаю, я все знаю. И все помню.
Волочь ящик мне ой как непросто. Занозистые доски норовят вырваться из слабеющих пальцев, а ссутуленная спина дрожит натянутой струной. С каждым днем я теряю силы. Это единственное, что позволяет мне достоверно отмечать проплывающие мимо меня дни. Да оно и неудивительно, это только в дурной литературе на запасах сухпая можно полноценно существовать хоть вечность. На деле вожделенная «утка с черносливом» и «сладкий перец с мясом» мне попадается едва ли не реже, чем полузабытое сливочное масло. На одной же перловке можно легко протянуть ноги буквально за месяц.