Гать
Шрифт:
— Слышь, уроды, где блокнот мой?!
Дальше всё снова как в багряном тумане, только отлетают прочь по низкой дуге колченогие табуреты да сивые морды в непонятках таращатся.
Да вот же он. Тихо себе валяется у стеночки, никому не интересный. Но Иштвану было плевать на чужой интерес, у него был свой. Тотчас молча сунув потертую книжицу в карман и на этот раз надежно застегнув поверх нее молнию, он некоторое время так и стоял в темном коридоре, ссутулившись и чувствуя сквозь тонкую ткань куртки, как там, под прижатым к боку блокнотом, натужно ходят в такт сиплому дыханию его ребра.
Ну
Но не тут-то было. Иштван с изумлением ощутил разом, как ноги его становятся ватными, колени предательски подгибаются, а по бритому затылку тянется за подворотничок щекотка жирной струйки соленого пота.
Ту-дун, ту-дун. Это разом дрогнуло под его ботинками сырое гнилье старых досок поверх земляного пола. Да так сурово дрогнуло, что ни с каким бронепоездом не спутаешь. Это било не ржавое железо тележки по стыкам разболтанных рельс. Эту как ни загрузи — получится несолидный звяк-позвяк, этим звуком инженерного небрежения можно напугать разве что выездную отчетную комиссию, уже за глаза подмахнувшую акт приемки.
Теперь же грохот стоял такой, что Иштван разом ощутил его как удар в диафрагму, складываясь пополам в спазматическом кашле.
Так вот как оно бывает.
Следующий же толчок окончательно повалил его наземь, заставляя уже всей бочиной проникновенно вторить земной дрожи, что своим тяжким ритмичным ходуном раз за разом вколачивала Иштвана куда-то туда, в самые жуткие и темные собственные глубины, где лишь сыра земля и старые кости пополам с гнилыми корнями.
Хре… на… се…
Сбивчивым сиплым шепотом Иштван реагировал на сопровождающее все эти земные конвульсии мельтешение. Кто-то вопил, пытаясь хвататься за ходящие ходуном стены, другие, кто оказался посообразительнее, уже яростными извивами ползли к выходу. Да, барак такими темпами явно не жилец, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, что гнилым бревнам осталось стоять разве что пару несчастных секунд.
И тогда Иштван тоже подпрыгнул, засеменил, заелозил, отпихивая прочь чьи-то тянущиеся к нему из темноты руки. На выход, срочно на выход!
Раздавшийся вокруг треск прозвучал ружейным залпом, окончательно отрезая от Иштвана окружающие его звуки, оставив от них только тонкий писк ненастроенного радиоканала. Вот ведь угораздило, бывает же. Повезло, как говорится, как покойнику.
Иштван отчаянно тряс головой, словно пытался попутным хрустом шейных позвонков прогнать из головы этот мерзкий писк. Погоди, сначала надо сообразить, что с ним вообще сталось. Он вообще целиком?
Судорожные попытки ощупать себя некоторое время казались ему почти успешными, пока он наконец не подтащил к едва различающим хоть что-то в окружающем мраке глазам некий до странности знакомый предмет.
Мокрый изгвозданный ботинок, из которого до жути отчетливо торчала сломанная кость. Отчего-то именно эта деталь была лучше всех различима слезящемуся взгляду Иштвана.
— А-а!
В ужасе отбросив ботинок, он только теперь сообразил, что никакой боли или иного дискомфорта в ногах не ощущает, более того, не чувствует вообще ничего необычного. Конечности его были подвижны, а земля под ними наконец перестала ходить ходуном.
Уф. Еще разок для верности прощупав себя с головы до ног — ботинок на ногах было оба-два, как полагалось — Иштван, яростно отплевываясь от набившейся при падении в рот грязи, поспешил оглядеться. Не своя то нога, и слава богу.
Вокруг покосившегося их барака вокруг рассыпалась исходящая паром груда мокрой щепы, из-под которой были слышны едва слышные стоны. Каким-то чудом пусть гниловатый, но еще совсем недавно вполне крепкий деревянный брус размололо местами разве что не в труху.
Да что же это…
Далеко впереди, почти на самом краю видимости, сквозь рваные клочья завиваемого в тугие воронки тумана посреди сплетения молебенно воздетых в небеса изломанных рельс возносился вверх непроглядно-черный сталагмит ребристого камня.
Стоит, как вкопанный. Будто всегда тут был, среди объездных путей и стрелок. Только отчего-то разом погасли все огни и затихло всякое движение, затихли даже стоны.
Прав был полковник. Где он там сейчас, спасает свою шкуру в сыром лесу или тоже стоит теперь столбом, глядя на плоды собственного пророчества. Да какая теперь разница. От судьбы не убежишь.
Иштван, покачнувшись тряпичной куклой, безвольно рухнул на колени.
Воздетый в набрякшие облака монолит уже начинал терять свою изначальную беспросветность, словно напитываясь понемногу остатками угасшей вокруг жизни.
Ту-дун, ту-дун.
В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего.
Слова сами лились из него, чумного и нелепого, распластанного в грязи, утопающего во мраке. Значения эти слова для него особого не имели, Иштван механически твердил то, что запало когда-то в самые затхлые закоулки его памяти, быть может, только лишь затем, чтобы прозвучать вот так, нелепо, здесь и сейчас.
Ту-дун, ту-дун.
Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков.
Верил ли он этим словам хотя бы сейчас, когда, казалось, тому была самая пора? Нет, ни во что он не верил. Этот мир со всеми его ужасами больше не походил на то примитивное и прямодушное мироздание, про которое две тысячи лет талдычили пастве церковники. В окружающей Иштвана реальности не было места примитивному покаянию и такому же незамысловатому воздаянию. С первородным грехом тут не рождались, но в дальнейшем грешили вволю и от души, ничему это не мешало. Ни жизни земной, ни погибели вечной. Гибли праведники, гибли грешники, безо всякой логики и всякого смысла. Гибель же душевную никто давно уже и вспоминать не вспоминал.