Гать
Шрифт:
Не смешно, ничегошеньки не складывается.
Куда в итоге подевался чертов штуцер?
Почему никто не слышал выстрела?
Ну не привиделось же им всем, право дело, такое крупное тело посреди дороги поди не разгляди.
Впрочем, а вот и правда, интересно, где сейчас почивает наградной арсенал господина гауптмана?
— Йиржи, плащ подай!
А дальше начался форменный цирк с парадом-алле и дрессированными медведями. Через весь плац от штабного барака к офицерским казармам маршировала колонна.
Во главе ее, насупившись и страдая от постороннего внимания болтающихся без дела сапогов, вышагивал широкими
Сразу за ним подобострастно семенил бледный денщик Йиржи, ему было плевать на страдания фельдфебеля, но все эти прыжки и ужимки долженствовали продемонстрировать старания угодить начальству, коему косточки можно будет поперемывать и после отбоя, с нас не убудет.
Наконец замыкала кавалькаду бедовая патрульная команда во главе с волочащим ноги капралом Прохазкой, только и мечтающим нынче, чтобы потеряться где-нибудь по дороге. Вот только где тут, посреди пустого мокрого плаца, потеряешься?
Впрочем, внимательный читатель отметит, что вольноопределяющемуся Шпорку это деяние вполне себе удалось — сославшись на вечерний осмотр тот шустро сбежал в сторону больнички, заодно заполучив с собой еще и скучающего ефрейтора, даром что ценный свидетель. Будет сегодня судны от пациентов до вечера таскать. А вовсе это и не обидно. Всяко лучше, чем терпеть фельдфебельские крики.
До квартиры гауптмана добрались не сразу. Сперва с полдороги пришлось возвращаться за дежурным — коменданту хватило бы наглости следственную делегацию в личное помещение не допустить. Но в итоге все нужные люди нашлись (некоторые даже не слишком пьяные), сыскались и запасные ключи — переться в морг за вещами господина гауптмана, чтоб ему на том свете икалось, по благоразумном суждении выглядело не самой фартовой идеей.
В общем, к тому моменту, когда фельдфебель Нейедла, пошире расставя ноги для пущей важности, установился в геометрическом центре квартиры господина гауптмана, за окном успело уже изрядно стемнеть.
Вокруг, разумеется, царил сущий свинарник. Господин гауптман состоял в давнем и прочном разводе, а денщика, разумеется, к личным вещам не допускал ни при каких обстоятельствах, так что и прибирались тут примерно никогда.
А где же сам денщик-то?
Оглянувшись, фельдфебель Нейедла обнаружил то, что давно должен был сообразить без всего этого дефиле. Денщик смылся. Возможно, путем прихватив с собой кое-что из того самого наградного ящика.
— Господин комендант, дознанию все очевидно. Беглеца — в розыск, сюда никого не пускать, дверь я сейчас опечатаю. Место преступления, это понятно?..
Произносил подобное фельдфебель, а сам только морщился. Ни черта это не объясняло. Ну разве что искомый денщик спер у подпившего дневального штуцер, прокрался за господином гауптманом, да поскользнулся в грязи, застрелив его снизу вверх в упор, причем так ловко, что никто во всей бригаде даже выстрела не услышал, после чего дал деру с награбленным, да и штуцером в придачу. Впрочем, чего только дознаватель не навидался в этом богом забытом месте, впору поверить что…
Только тут Нейедла сообразил, что его уже никто не слушает. Более того, сгрудившиеся отчего-то в дальнем
Только тут Нейедле хватило ума одним прыжком развернуться, при этом зачем-то отчаянно, в бесполезном защитном жесте выставляя впереди себя зажатый в вытянутой руке щербатый стек.
Тот ни во что такое в итоге не уперся, и это составляло отдельный удивительный факт.
Потому что буквально в метре от дознавателя, издавая протяжные сиплые звуки, стоял собственно покойный господин гауптман. Фельдфебельский же стек аккурат уходил в раскуроченную насквозь головизну свежепреставившегося.
В глупейшем положении оказался фельдфебель Нейедла в тот момент, я вам доложу. Такого никому не пожелаешь, даже бригадному дознавателю.
Ну, а дальше случилась уже натуральная вакханалия.
3. Шатуны
Она не греет никого
Она не светит никому
Она приводит всех к заветной цели
Бутусов
Дубак сегодня какой.
Ты в очередной раз зябко поеживаешься, пытаясь не замечать тянущий холод, карабкающийся от посиневших копыт к самому сердцу. Это спазматическое дрожание пронизывает тебя насквозь, напоминая скорее затяжной приступ, нежели защитную реакцию изможденного тела на условия внешней среды. К холоду и сырости ты привык, сколько дней, недель, месяцев ты вот так бродишь серой тенью между лежащих вповалку замшелых стволов, давно пора смириться с сыплющим сверху дождем, хлюпающей под копытами грязью, трущимися о саднящие бока сучьями, неустойчивым гнильем валежника. Эта привычка уже давно стала твоей второй натурой, сколько ни пытайся припомнить, когда было иначе — все бесполезно, даже отрывочных образов не порождают мучительные усилия в твоей тупой башке. Однако хотя ты смирился с неизбежной промозглой хмарью мертвого леса, теплее тебе от этого не станет. Теплее и суше.
И даже наоборот, каждый раз, выходя в сыск, ты словно вынужден заново открывать для себя эти новые реалии, в которых каждый шаг дается тебе через силу, каждое движение одеревеневших мышц вызывает все новый болезненный спазм, так что сопротивляться при движении приходится не столько косной среде, жаждущей тебя окончательно погубить, поглотив без остатка, сколько уже бессилию собственной туши.
Твои копыта не желают ступать, твое рыло не желает подниматься от вонючей жижи, твои полуослепшие от вечного сумрака зенки едва различают что-то на пару шагов вперед.
Ты движешься на одной лишь механической воле к жизни, ты помнишь, что от результатов этого движения зависит само твое дальнейшее существование. Остановишься — вскоре околеешь, двинешься неосторожно, наступишь на нечаянный гриб — околеешь разом, вернешься ни с чем — останешься без пайки, а значит, назавтра так и так околеешь.
Движение — жизнь, врали философы, но для тебя эта бессмысленная максима приобрела вполне физическое воплощение.
Двигай копытами, меси глину, води башкой, всматривайся, внюхивайся, ищи, найди и вынеси.