Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
В эту ночь Гляйхен спал в мастерской как убитый и на следующий день проснулся бодрым и свежим. Прежде всего он закопал в землю, на метр глубины, свой мундир, фуражку и ранец, причем сделал это так искусно, что даже Ретта не смогла бы обнаружить место, где были спрятаны вещи. Затем он стал принимать и другие меры в интересах их общей безопасности. У Гляйхена были хорошие руки. Он провел электрический звонок от садовой калитки к дому, и другой — к входным дверям; к кухонному окну он прикрепил небольшое зеркальце, так что теперь уже никто не мог бы
Сам он расположился в маленькой столовой; из окна этой комнаты можно было мгновенно выскочить в сад. И целую неделю таинственно мастерил что-то в саду. Оказалось, что он вырыл у самого дома, в кустах сирени, яму, достаточно глубокую и широкую, чтобы в ней мог свободно сидеть человек. По ночам Гляйхен с мешком за плечами ковылял по полям и рассыпал вырытую землю. Он считал, что необходимо иметь наготове убежище, где он мог бы просидеть несколько часов, если возникнет необходимость. Узкий вход, в эту подземную нору был скрыт с помощью старой рамы, заставленной полуразбитыми цветочными горшками.
Предсказание Гляйхена, что гестаповцы раньше или позже нагрянут к Вольфгангу, сбылось, но врасплох они никого не застали.
Гестаповцы обыскали весь дом, погреб, чердак и ничего не нашли. Они перерыли все шкафы и кровати, обошли запущенный небольшой сад, обыскали помещение, где стояла обжигательная печь, переворошили лопатами запасы кокса. Гляйхен слышал их шаги у самого входа в подземное убежище. Затем они смолкли вдали.
Гляйхен просидел еще четыре часа в своей норе и вышел оттуда, только когда незваных гостей уже я след простыл.
— Виселица еще раз миновала нас, профессор, — сказал он смеясь, но все еще бледный от волнения.
Ретта слегла, так она была напугана происшедшим. Гляйхен пробыл у Вольфганга целых два месяца. Об этом никто не подозревал, даже Криста, которая два раза в неделю проводила в Якобсбюле послеобеденные часы. Гляйхен окреп, разбитое колено зажило, и теперь уже никакие силы в мире не могли удержать его здесь.
Несколько вечеров он провел у своих единомышленником в городе и наконец, приняв все меры предосторожности, рискнул повидаться в Амзельвизе с семьей.
Так как он не мог воспользоваться трамваем и автобусом, ему пришлось целых три часа потратить на дорогу, чтобы какой-нибудь час пробыть с женой и сыном.
К его большой радости, он нашел жену в хорошем состоянии. Как всегда, она была спокойна, сдержанна и заплакала, только когда он уходил.
— Что это за страна, — воскликнула фрау Гляйхен, — где человек вынужден скрываться, как преступник, только потому, что не хочет делать мерзостей!
— Ты знаешь, что мы боремся за свободу и лучшее будущее! — ободрял он ее.
Сыну он разрешил проводить его ночью до Якобсбюля.
На следующий день крестьянин довез Гляйхена на возу с сеном до ближайшего большого города, где Гляйхен скрылся на время. Путь его лежал в Берлин.
О гауляйтере Румпфе совсем перестали говорить. По-видимому, слухи в том, что он впал в немилость, оказались достоверными; о нем постепенно забыли. Прекратились телефонные звонки из Мюнхена, курьеры больше не приезжали в город, на аэродроме не приземлялись специальные самолеты. Румпф был человек конченый.
После того как «прекрасная еврейка» перестала бывать в «замке», туда стала приезжать, на собственном автомобиле, актриса городского театра, но вскоре и эти посещения прекратились. Затем в одной из маленьких вилл, прилегавших к «замку», несколько недель гостила остроумная майорша Зильбершмид. В «замке» шли приемы и пиршества — как всегда, когда гауляйтер скучал. Полночи он играл на бильярде с Фабианом, опорожняя за игрой две, а то и три бутылки красного вина.
Осенью он стал особенно неспокоен и говорил ротмистру Мену, что собирается переехать в Турцию, но в начале зимы внезапно отбыл в Киев. Там он охотился и предавался бесконечным попойкам и только ранней весною вернулся обратно. У него был прекрасный, здоровый вид и торжествующее выражение лица; ротмистр Мен, встретив его, решил что гауляйтер привез хорошие вести с русского театра военных действий. В последние месяцы с востока поступали крайне неутешительные сообщения.
— Я был прав, — сказал он, как только вышел из автомобиля, — в России дело дрянь. Лучше не спрашивайте, во что обошлись нам Севастополь и Крым. У меня не хватит духа назвать вам цифры. А теперь наши измотанные армии уже без всякого энтузиазма наступают на Дон. Ну что ж, я много лет подряд предрекал ему такой исход. Но этот баловень судьбы не терпит советов, он знает все лучше всех!
Ротмистр Мен склонил голову в знак согласия и улыбнулся довольно бледной улыбкой.
— Да, — сказал он, — вы всегда были против русского похода.
Три дня Румпф чувствовал себя в городе неплохо. Он рассказывал об охоте, встречался со знакомыми, устраивал официальные приемы в «Звезде», но потом снова заскучал.
И вдруг случилось чудо. Ночью позвонили из главной ставки и вызвали его для доклада. Через два часа он уже сидел в самолете.
Спустя четыре дня он вернулся, осиянный новой милостью. Он тотчас же принялся за работу, запершись в своем кабинете в «замке».
— Не пускайте ко мне никого три дня! — приказал он. — Ротмистр Мен будет меня замещать.
Гауляйтер работал несколько дней без перерыва: когда ему хотелось, он умел проявлять железную выдержку. За работой он ежедневно выпивал три бутылки красного вина и выкуривал десятки крепких сигар. Фогельсбергер день и ночь стучал на машинке: материалы были такие секретные, что даже засекреченная секретарша не допускалась к ним. Каждую ночь Румпф вел долгие телефонные разговоры с главной ставкой. Наконец он закончил работу и вызвал к себе ротмистра Мена.
— Послушайте, Мен, — сказал он, — бумаги эти столь секретны, что никто не должен их видеть. Я поручаю лично вам передать этот доклад штатгальтеру в Вене. Отправляйтесь в путь немедля!