Гавана, год нуля
Шрифт:
— А зачем населять призраками твои мечты, Хулия?
Он сказал, что предпочел видеть в Анхеле моего парня, нового персонажа в своей жизни, а не зятя, которого у него никогда, в сущности, и не было, не супруга дочери, которая с ним не разговаривала, потому что так и не простила отца.
— Хулия, я же не один раз изменил, — уточнил он.
И я поняла, что этой своей фразой он мимоходом дал понять, что я у него не была единственной. Хотя мне показалось это неуместным — по той простой причине, что я никогда и не претендовала на исключительность: любовники — это два тела, обладающие друг другом, лишь пока длится идиллия, оканчивающаяся либо забвением, либо соучастием.
В это мгновение повисла пауза. Мы молчали. Эвклид думал, какие истины еще мне открыть. А я затерялась в своих воспоминаниях о вечере
— Раз уж пролился свет, пусть он осветит все, — прибавил он.
Я ничего не произнесла: наступила моя очередь слушать, и, надо сказать, я была в нетерпении. Дочь его носила то же имя, что и ее мать, имя, которое повторялось в семье, — традиция, ничего особенного. Самое важное, о чем Эвклид хотел мне поведать, было то, что именно его жена Маргарита была владелицей автографа Меуччи, о ней он мне и говорил в первый раз, когда зашла речь о Меуччи, и скрыл он от меня ее личность ровно по той же причине — дабы не примешивать к этой истории мои чувства. Но поскольку я об этом уже знаю, теперь нет никакого смысла хранить секреты.
— Документ я видел дома, Хулия, он принадлежал моей жене, так что я абсолютно уверен в его существовании, поскольку держал его в своих руках, — заявил Эвклид.
Становилось интересно. Я изобразила удивление и улыбнулась:
— Значит, он у твоей бывшей жены.
Однако Эвклид покачал головой. Руководствуясь семейной традицией, разного рода сентиментальными соображениями и тому подобными вещами, мать отдала его своей дочери.
— В таком случае документ у твоей дочери, в Бразилии, — весьма самоуверенно заявила я, а он снова возразил: документ здесь, на Кубе, его дочь знала, насколько Эвклид в нем заинтересован, но, желая наказать отца, перед отъездом отдала его другому человеку. В этой самой комнате, где мы с Эвклидом сейчас находились, Маргарита объявила о своем решении подарить документ тому, кто, по ее словам, мог найти ему лучшее применение.
— Он у этого писателя, Хулия, у твоего знакомого, друга моей дочери, — подытожил он.
Я расхохоталась, не сумев сдержаться, — он меня огорошил, клянусь. Кажется, я выдавила что-то вроде «Эвклид, пожалуйста!», пока хохотала, но он подошел ко мне, устремив на меня какой-то странный взгляд, и спросил, едва ли не крича, продолжаю ли я думать, что он мне лгал. Маргарита сказала тогда, что оставляет документ писателю и он торжественно мне клянется, что если и скрыл от меня этот факт, то исключительно по причине моих завязавшихся отношений с Анхелем. И более того, если уж говорить начистоту, то, столкнувшись тогда с нами на улице, он подумал, что именно Анхель и приведет нас к писателю, о котором упомянула Маргарита. Эвклид не был с ним знаком, но знал, что тот работает над романом о Меуччи и что он — друг его дочери и, следовательно, друг Анхеля. Эвклид не мог раскрыть мне все карты с самого начала, потому что не хотел, чтобы все перепуталось, но теперь между нами все выяснено.
Эвклид был страшно взволнован, он глубоко вздохнул, чтобы немного успокоиться, и, повернувшись ко мне спиной, сказал, что Леонардо — по-прежнему самая надежная зацепка, пока не будет доказано обратное, наша единственная зацепка, если мы все еще хотим считать ее «нашей». Тогда он повернулся, взглянул на меня и попросил: «Пожалуйста!» Он хотел, чтобы я простила ему умолчания, снова повторяя, что поступил так, не желая задеть меня, но он никогда мне не лгал. «Если кто-то и лжет, то они: моя дочь, писатель, книги по истории — они лгут, Хулия, а я — нет».
На этом и закончилась его исповедь в тот вечер. Никаких признаний об украденных у меня идеях, никакого яркого света — всего лишь тонкий луч, нацеленный в Леонардо, с намерением запутать меня с этой идиотской зацепкой. У меня не оставалось ни единого сомнения в том, что документ находится у Эвклида и что он хочет использовать меня для сбора дальнейшей информации. Как же я была зла! Как же мне хотелось бросить ему в лицо, что он вор и лжец! Но я этого не сделала. Время еще не пришло. Признание Эвклида только укрепило меня в моем негодовании и подтолкнуло к принятию решения. Стало совершенно ясно, что Эвклид не заслуживает владеть документом Меуччи. Этот автограф должен был попасть в другие руки, более чистые, человеку, который использует манускрипт его так, как он того заслуживает, но с этим я позже разберусь. Сейчас мое решение сводилось к следующему: забрать у Эвклида реликвию. Он был моим преподавателем, а я — его лучшей ученицей, так что я должна была оказаться на высоте и воспользоваться полученными от него знаниями. Скажи я сейчас, что знаю, как он использовал мой диплом, это привело бы только к тому, что Эвклид перестанет мне доверять, узнав, что я ему больше не верю. Нет. Мой любимый профессор должен думать, что я по-прежнему его преданная союзница, и не питать ни малейших подозрений по поводу нашей игры, которая только что перевернулась.
Я вздохнула и произнесла, что он может не волноваться: мы в одной лодке, он — капитан, а Леонардо — наша зацепка. Эвклид выдохнул, в глазах его засветилась надежда, и он улыбнулся:
— Так, значит, продолжим, моя Хулия.
Я ограничилась ответной улыбкой.
11
На следующее заседание научной группы я не пошла: если честно, мне не хотелось видеть Эвклида. Утром я позвонила ему из квартиры соседа и сказала, что у меня то ли менструальные боли, то ли какая-то другая напасть, в общем, прийти не смогу. Поверил он или нет — меня как-то не слишком волновало. Заодно я позвонила Анхелю, но он не ответил. Решив повторить попытку несколько позже, я вернулась к себе домой и вроде бы взялась за стирку — уже плохо помню, но знаю, что чувствовала себя не в своей тарелке и что в квартире было битком народу, впрочем, как всегда. В этом городе все разговаривают так, будто все вокруг глухие: кричат с балконов, призывая отпрысков домой, музыку почему-то непременно включают на всю катушку, а секреты оглашаются при широко открытых дверях. Причину такого поведения я вижу в самих Карибах — во всем виновато это море, такое теплое и бурное. Как тебе объяснение? В общем, когда мне явно не по себе, да еще до такой степени, что даже ощупывание шрама на животе не успокаивает, мне нужно увидеть море: пусть оно меня утешит и что-нибудь присоветует. По меньшей мере оно меня выслушает.
В тот день я пошла на берег прогуляться. Недостатка в поводах паршиво себя чувствовать у меня не было. Во-первых, то, как поступил со мной Эвклид, — этого, естественно, я никогда не смогу переварить. Далее, потому что… как бы тебе это объяснить? Мне тогда казалось, что жизнь моя словно поставлена на паузу. Смотри, Эвклид ведь был для меня лучшим другом, и только что я столкнулась с невероятным предательством с его стороны: да, все верно, совершённым в минуту слабости, и я ни капли не сомневалась, что он меня любит, однако меня просто выворачивало при мысли о том, что он оказался способен так со мной поступить и не способен — в этом признаться. Другими словами, мой единственный друг вовсе не был настоящим другом. Понимаешь? Я никогда не могла похвастать толпой друзей, с самого детства я была скорее одиночкой, но хоть один настоящий друг должен же быть. С другой стороны — Анхель. Что у нас за отношения? Мы любовники, вместе спим, это верно, но мы и не пара, и не жених с невестой, ни «познакомься, это моя девушка» — нет. Мы любовники, и известно об этом только нам двоим.
В ту пору мой братец не упускал случая подкатить ко мне с вопросом, с кем же это я сплю, когда не возвращаюсь ночевать в Аламар. Советовал соблюдать осторожность, не знаться с иностранцами и предлагал привести своего парня домой. Он совершенно ничего не знал о моей жизни, однако любил выступать в роли старшего брата, мужчины-защитника. Откровенно говоря, мне самой хотелось представить ему Анхеля, вот только Анхель не был моим женихом, у нас еще ничего не прояснилось. Понимаешь? Любовник — с одной стороны, как бы друг — с другой, и этого более чем достаточно, даже если не трогать профессиональную карьеру, а она-то уж точно последний гвоздь в крышку гроба. Сущий кошмар. Разве нет?