Гавана, год нуля

Суарес Карла

И вот посреди всего этого история Меуччи вспыхнула для меня крохотным огоньком в полной мгле, и я, выйдя в тот вечер из дома Эвклида, принялась вертеть в голове и так и сяк все, что узнала. Мне показалось в высшей степени странным, что та женщина просто взяла и подарила кому-то вещь, прежде столь ревниво охраняемую. Очевидно же, когда ее прижало как следует, документ она продала, и продала за немалые деньги, — я больше чем уверена, что мой друг не имел возможности сделать ей щедрое предложение. И я ломала голову, что мы будем делать, если нам повезет и мы выйдем на нового владельца документа, с нашими-то пустыми карманами. Но с этим мы уж как-нибудь разберемся. Важнее было то, что я шагала, чувствуя себя по-другому. Смотрела на встречных и задавалась вопросом: нет ли среди них того, кто теперь хранит этот документ? Может, он даже лежит у кого-то из них в кармане. Интересно, этот человек догадывается о том, что мне теперь

тоже об этом известно? Это были странные ощущения, клянусь вам. Приходилось видеть голограмму? Трехмерные образы, возникающие под воздействием лазерного луча. Когда я была любовницей преподавателя физики в Политехе, мы часто укрывались в его лаборатории, и как-то раз он продемонстрировал мне такую голограмму. Изображение возникло перед нами в трех измерениях, как и любое физическое тело, расположенное в пространстве. Это было так красиво, что я не смогла устоять перед искушением и попыталась потрогать образ рукой, однако нащупала лишь пустоту. Изображение стояло перед моими глазами, но его не было. Точно так же и я чувствовала себя в Гаване того года: как голограмма, проекция самой себя. Временами же меня и вовсе охватывал страх, что если кто-нибудь протянет ко мне руку, то немедленно обнаружит, что меня нет, что я не существую. Однако в тот день, когда я узнала о Меуччи, голограммами внезапно стали другие — те, кто вместе со мной двигался по улице.

Вы понимаете? Теперь я была посвящена в историю, которая представляет интерес для мира науки, для людей в других странах, и это возвращало мне существование, делало меня в некоторой степени значимой. Да. Еще неделю назад в моей жизни не происходило ничего интересного. Но все стало меняться именно в тот день, когда я впервые услышала имя Меуччи, прозвучавшее в том разговоре, который я пересказала Эвклиду. Как я попала на тот ужин? Сейчас я вам быстренько расскажу.

За некоторое время до этого я случайно познакомилась со второй переменной нашего уравнения. Его звали… скажем, Анхель. Да, именно это имя подойдет как нельзя лучше. С ним все всегда происходило по чистой случайности. В один прекрасный день, выйдя с работы, я шла пешком по Двадцать третьей улице, как вдруг какая-то пронесшаяся мимо сила швырнула меня на землю. Ошеломленная и растерянная, я только смотрела, как удаляется велосипедист, который на ходу вырвал у меня портфель. И тогда я услышала за спиной голос и, обернувшись, увидела своего ангела-спасителя: он помог мне подняться и любезно спросил, не желаю ли я промыть ссадины. Он живет совсем рядом.

Тот велосипедист никогда не узнает, как благодарна я ему за ту выходку. Я не была знакома с Анхелем, хотя уже тысячу раз встречала его на улице. А он был красив. Худой, с рельефной мускулатурой. Смуглый, но при этом светловолосый. И волосы у него были длинными. Не скрою, обожаю мужчин с длинными волосами. Я его встречала примерно в этих местах, и выглядел он всегда очень усталым, словно голова у него набита чем-то настолько тяжелым, что мешает ему ходить. Когда я была маленькой, мама говорила, что у Энтони Перкинса такая походка, словно он ступает по яйцам. Я никогда не понимала этой фразы, однако Перкинс с тех пор стал для меня человеком, ступающим по яйцам. И надо же, когда я задумалась об Анхеле, я поняла, что он тоже ходит так, будто наступает на яйца. Медленно. Осторожно. В тот день я пошла к нему домой. Там никого не было, так что я спокойно, не торопясь, вымыла руки и коленки. Перед уходом, чтобы навести мосты, я сказала ему, что он всегда может зайти ко мне на работу, и вообще я должна ему кофе. Он заверил, что я также могу заходить к нему. И — чао-чао.

Последующие несколько дней я ждала его визита. Эвклид развлекался, видя мое нетерпение, однако настаивал на том, что женщине не стоит навязываться. «Инициатива, — говорил он, — должна исходить от мужчины». Он повторял это до того самого дня, когда мы все трое столкнулись на улице. Мы с Эвклидом шли и разговаривали, а когда я подняла взгляд, то увидела Анхеля — он двигался нам навстречу, но времени предупредить друга у меня уже не было. Анхель узнал меня и улыбнулся. Я ответила ему тем же. И вот когда мы — нос к носу — остановились, меня ждал сюрприз. Анхель так и сказал: «Вот так сюрприз!» Чмокнул меня в щечку и протянул руку моему другу: «Привет, Эвклид, как дела?» Эвклид ответил на его приветствие. Я воззрилась на него в несказанном изумлении: «Вы что, знакомы?» Эвклид пояснил, что Анхель — друг одного из его сыновей, и тот кивнул, подтверждая. Прощаясь, Анхель пообещал заглянуть ко мне на работу.

Спустя несколько дней я увидела его: он ждал меня у ворот техникума. Так начался медленный — очень медленный — процесс нашего сближения. Эвклид уже успел мне рассказать, что Анхель бывал у них в доме в те времена, когда у Эвклида еще были дом и семья. Сказал, что Анхель — хороший парень, к тому

же… Тут, как я помню, он выдержал паузу, поглядывая на меня с хитрой улыбочкой, а потом добавил, что тот живет один и, возможно, это вовсе не такая уж плохая идея — заглянуть к нему в гости. Эвклид прекрасно знал о моих жилищных проблемах, и хотя Анхель с самого начала пришелся мне по вкусу, не могу не признать, что эта деталь добавила ему шарма.

Анхель жил один, в квартале Ведадо. В чудесной квартире с балконом, выходившим на ту самую Двадцать третью улицу, которую я так люблю, с огромной гостиной, где были книги, картины, телевизор и видеомагнитофон. В этой стране и тем более в те времена обладание видеомагнитофоном сразу же помещало тебя в высший класс общества. Всеобщее равенство если к чему-то и приводит, так это к тому, что различия начинают проступать в мельчайших деталях. Уж поверьте мне.

Мои отношения с Анхелем, как я уже сказала, развивались чрезвычайно медленно. Он оказался непрост, о чем я вам непременно расскажу позже, однако в данный момент важнее другое — как я собрала все переменные. Именно в его доме я познакомилась еще с одной. Мы с Анхелем прошли уже через несколько свиданий, но, хотя он мне ужасно нравился, наши отношения пока не продвинулись дальше многозначительных взглядов и улыбок. Однажды вечером мы собирались прогуляться. Я сидела в гостиной с бокалом в руке и ждала, когда он закончит одеваться, ну или чем он там был занят. В общем, я была одна, когда в дверь позвонили. Я открыла, и передо мной предстал мулат в очках, которого звали, скажем, Леонардо. Да, точно, как Леонардо да Винчи.

Нужно признать, что, когда я увидела Леонардо в первый раз, он хоть и не показался смешным, однако смог меня насмешить. Этот парень первым делом сломал шаблон, извинившись за то, что явился как снег на голову — как будто в этой стране кто-то кого-то когда-нибудь предупреждает о визите. Но как только взгляд его упал на бутылку, стоявшую на столе, он заявил: «Ядрены кочерыжки, „Гавана Клуб“ — вкуснотища!» А когда я ему налила, он угнездился в кресле, чтобы смаковать напиток и нести всякую чушь про нектар богов и прочее в таком духе. Было ясно как день, что бедняга давным-давно не видел настоящего рома, потому как ром уже можно было купить только за доллары, а доллар все еще был под запретом. Тогда я и узнала, что он писатель и уже опубликовал несколько книг, а еще больше — задумал.

Анхель появился в гостиной, когда Леонардо опустошал уже вторую или третью рюмку. При виде хозяина он торопливо поднялся и принялся объяснять, что я была так любезна, а сам он пришел переговорить относительно одного дела, на что Анхель довольно сухо ответил, что сейчас никак не может. Я оставалась в раздумьях, не совершила ли чего-либо предосудительного, впустив Леонардо в дом. Судя по всему, Анхель заметил мои сомнения, потому что лицо его смягчилось, и он сказал Леонардо, что лучше будет поговорить в другой день. Они чокнулись, выпили, и когда писатель ушел, Анхель извинился, пояснив свое поведение тем, что его выводит из себя, когда люди вот так сваливаются тебе на голову и не уходят, не вылакав весь твой ром. Фразу он закончил, проведя пальцем по моей щеке, и тогда я ему поверила.

Писателя я не видела до того вечера, когда познакомилась со следующей переменной. Как будто одна переменная сразу же направляла меня к следующей. Понимаете? Анхель пригласил меня на вечеринку в дом одного своего приятеля, кустаря. Он там знал многих, а я — никого, поэтому я обрадовалась, когда заметила там Леонардо. Анхель разговаривал с хозяином вечеринки, когда чья-то рука опустилась на его плечо, и я увидела, что это писатель. Хоть какое-то знакомое лицо. Хозяин улыбнулся Леонардо и отсалютовал бутылкой, произнеся: «Вы — дома, безумцы сумерек». И оставил нас. И вот тогда Леонардо подвинулся, пропуская вперед женщину, и торжественно представил нам предпоследнюю переменную этой истории: Барбара Гатторно. Она произнесла «чао» с такой широкой улыбкой, которая не то чтобы растянулась до ушей, нет. Улыбка расползлась на всю ее голову и заодно оплела все ее тело. Такой вот змеей, много раз обвившись вокруг нее, улыбка, наверное, залезла в бюстгальтер, выпихнув оттуда груди, которые там больше не помещались. «Это моя подруга, она итальянка, но превосходно говорит по-испански», — прокомментировал Леонардо.

В ту ночь все пили, курили, болтали, танцевали. Анхель и Леонардо на какое-то время исчезли, и я осталась поддерживать беседу с Барбарой, которая явно была из тех женщин, которые ни в чем и никогда не сомневаются. Она сообщила мне, что на Кубе она в первый раз, что она журналистка и пишет о кубинской литературе, едва начала читать Леонардо, что это уже опыт, и Куба — опыт. Люди, запахи, манера смотреть и манера выражать себя. Что она страсть как любит читать рукописи и безумно жаждет пропустить через себя каждую историю. Она действительно прекрасно говорила по-испански — с очень смешным акцентом, но бегло.