Гайдамаки. Сборник романов
Шрифт:
Медленно двигались против шалой воды казачьи струги.
Первые летучие нити осенней паутины сверкали на еще знойном в полдень солнце.
Суда были гружены тяжело, на быстрине и крутых поворотах они черпали волну.
Днище заскрежетало о камни. Раздались крики. Люди со струга полезли в воду. К ним бежали пособлять с соседних судов.
Поплыли. Но река приметно мельчала.
– Чусовой до Сибири не доплыть, – говорили казаки.
– А кто тебе сказал, что плыть Чусовой? Тут речка будет. Повернуть надо.
– Где же речка?
– Вона… Катится тиха, полноводна…
– Не, ребята. Атаманский струг миновал. Не та, значит, речка.
– Батька знает, куда путь взять…
– Батька… Ой ли. А Сылву забыл?
Это сказал мелколицый, шепелявый Селиверст, донской казак, мечтавший о кладах в камской земле.
Десятник прикрикнул:
– Веслом греби, языком не мели.
Ночами расстилали на берегу шкуры. Драгоценную рухлядь кидали прямо в осеннюю грязь. Все-таки разжились кой-чем за два года на Каме, все и волокли с собой в будущее свое сибирское царство.
Только у Баглая опять не было ничего – что было, спустил по пустякам, кидая кости для игры в зернь на серой чусовской гальке, как некогда на высоком майдане у Дона.
Но Баглай не унывал. Срезав ножом еловые лапы, он настилал их для ночлега.
– Вот он мой зверь. Вишь, шкурка чиста, мягка.
И укладывался, приминая хвою тяжестью своего огромного тела.
– А зубов не скаль. Мое от меня не уйдет.
Костры горели дымно. Но когда, охватив подкинутые пол дерева, вскидывалось пламя, прибегал от сотника десятник.
– Не свети на всю околицу. Не у Машки под окошком. Растрезвонить захотели: мы, таковские, идем, встречайте?
Плыли дальше. И тесней сходились берега.
Атаманский струг остановился. Остальные, набегая, тоже останавливались.
– Что там? – спрашивали на задних судах.
– Перекат… Пути нет…
– Выгружай! – разнеслось с атаманского струга.
Люди с недоумением схватились за мешки. Еще припасу покидать – с чем ехать?
Но тотчас разъяснился приказ. Не муку и толокно – нажитые войсковые богатства, которые всегда до последнего возила с собой вольница, даже ото всего отказываясь, – их-то и велел выгружать Ермак.
Отвесный утес в этом месте надвигался на реку. Гулко отдавались голоса. На вершине гнулись ветви сосен, раскидывая в ветре, неслышном внизу, синеватый отлив хвои. В срыве крутизны зияла пещера.
…И с тех пор уже не одну сотню лет ищут в уральских пещерах несметных богатств, положенных Ермаковым войском.
Боковые речки сносили в Чусовую осеннюю муть и опавшие листья. Одна из них катилась в кедровых лесах и вода в ней была прозрачна.
– Серебряна река, – сказал Бурнашка Баглай.
И он увидел, как передний атаманский струг повернул в нее.
Больших гор не было. Обнажились камни. Исполинскими гнилыми зубами торчали скалы. Извилистые гряды преграждали кругозор и река виляла между ними. За каждым поворотом – новая тесная лощина. Каждая походила на западню. И без громких песен, засылая вперед обережной, ертаульный легкий стружок, двигались вперед казаки.
На привале атаман призвал двух татар из строгановских людей, толмачей и переводчиков. Он посадил их вместе с собой. Он был хмур и молчалив. Моросило. То не был дождь. Каплями оседала сырая мгла. Она цеплялась за скалы, за вершины деревьев. Клочья тумана висели неподвижно, словно тут было их гнездо.
Лица людей покрыла сизая сырость. К утру одежды делались пудовыми. На дне стружков перекатывались лужицы воды.
Один из стругов тряхнуло. Люди привскочили, и сошедшиеся с обоих берегов ветви скинули с них шапки. Казаки завозились у струга в стылой воде. Под днище подсовывали ослопья.
– Сама пойдет… Сама пойдет…
Борясь с волной, приблизился Ермак. Серебрянка тут была быстра и узка. И Ермак, махнув все еще возившимся людям, велел раскатать сложенные паруса (мачты давно посрубали на судах), на живую нитку стачать паруса лыком и перехватить речку за кормой застрявшего струга.
Вода вздулась около плотины. Качнулся струг. С протяжным криком протолкнули его мимо изъеденного камня-утеса, одетого мелким ельником.
На другое утро еще в темноте люди будили друг друга. Весть мгновенно облетела стан.
– Убежали.
Не спрашивали – кто. Скрылись, несмотря на крепкую охрану, татары-проводники.
Тяжелой тишиной встретили в стане мутно сочившийся рассвет. Дико и пустынно было вокруг.
К парусному навесу атамана три казака привели человека, малорослого и скользкого, покрытого черной кожей. На коже были остатки чешуи: человек был в рыбьей одежде. Он забормотал скоро-скоро на непонятном языке. Баглай, подойдя, склонился над ним.
– Твоя врала, моя не разобрала, – сказал великан.
– Убить поганца, – сквозь зубы, с ненавистью произнес Селиверст.
Один из конвойных отозвался, как бы оправдываясь:
– Вогул, рыболов… смирный.
– Смирный? Наше будет жрать. Чтоб как на Сылве? Спокойный голос перебил:
– Ты, что ль, врага еще не повидав, убивать рад?
Селиверст онемел перед Ермаком. Вдруг маленькое, в кулачок, лицо его исказилось.
– Я… А что ж?.. Татаровья убегли… Кровное наше кому в пещере поскидали? Им поскидали! Татаровьям! Всех поганых убивать! Погибаем! – выкрикнул он, все более распаляясь и уже не помня себя.
– И про Сылву ты кричал? – так же спокойно спросил Ермак.
– Зима – вот она! Память коротка, думаешь? Не забудем Сылву! Что ж мы? Без обуток… Голы!.. До одного сгинем! Погиба-а-а…
Два раза с короткого размаха Ермак ударил его по лицу. Он шатнулся, отлетел и, падая навзничь, еще кричал:
– …а-а-а!..
– Живым оставлю, – сказал Ермак. – Людей мало. Но как еще услышу, не посмотрю, что мало: голову долой! Гноить войско не дам. Гром же свой – не на таких вот бессловесных, не на вогуличей, рыбой живых… При себе оставьте, еще понадобится ему грянуть!