Газданов
Шрифт:
НА МОНПАРНАСЕ
Красивое и уродливое, умное и глупое, молчаливое и болтливое, талантливое и бездарное, все сталкивалось здесь в необозримом кавардаке и, сталкиваясь, высекало иногда поразительные и незабываемые искры — вспыхивавшие, секунду жившие и потом бесследно пропадавшие.
Илья Сургучев. Ротонда
В маршруте обитателей русского Парижа была одна протоптанная дорожка — на бульвар Монпарнас. Трудно эмигранту миновать это магическое место, а уж если он обладал натурой, хоть сколько-нибудь склонной к занятиям искусством, и вовсе невозможно. Ибо лицо Монпарнаса не имело национальности, а дух его был насыщен огромной творческой энергией. Если открыть наугад любые воспоминания о жизни Парижа 1920—1930-х годов,
«Невероятно пестра стала моя жизнь и так увлекательна, что я почти не замечала бедности. Жила я в джунглях, в самом центре Монпарнаса, в общежитии рядом с "Ротондой" и "Домом", куда и ходила, как на спектакль, — не участником, а зрителем. Чашка кофе за стойкой или (немного дороже) вечером за столиком — вот и все, что для этого требовалось. Рано утром или после работы народ подбадривался стаканом вина. Фауна же часов не знала. Тут и англосаксы, и скандинавы, группа испанцев; кто-то говорит: "Вот Пикассо!" А неподалеку Фернадо Баррей, бывшая подруга Пикассо, и Фужита с новой женой, Юки, розово-белой Помоной, рядом с которой еще желтее лицо мулатки Айши, излюбленной модели монпарнасцев, длинный Иван Пуни, грузный Сутин, толстый Паскин, Хемингуэй и Цадкин. Всё есть на Монпарнасе — и наркотики, и стаканы с перламутровым абсентом, и пикон-гренадин, и пьяницы, и проститутки, и мирные буржуа, которые, спустив железные ставни своих лавок, приходят на аперитив».
К таким же зрителям причислял себя Роман Гуль: «Я "одним боком" всегда любил и люблю богему. А "другим боком" — не очень, не чересчур. В качестве классического "монпарно" я не мог бы проводить тут ночи и дни, как проводили многие русские эмигранты — литераторы, художники, актеры. Почему я не мог превратиться в "монпарно"? Да, наверное, потому, что по нутру я человек земский, "толстопятый пензенский”, и никак не превратим в эдакую столичную штучку… Помню, однажды сижу я в “Доме”, подходит художник Сергей Шаршун, я его знавал по Берлину. “Что, говорит, вы один сидите? Там же, – он показал на дальний угол кафе, – вся литературная братия”. Я в шутку говорю: “Не люблю толпы, Сергей Иванович”».
Если бы наш герой на склоне своих лет успел написать мемуары, то мы наверняка прочли бы у него похожие строки. Гайто, подобно «дикому Гулю» (как называл его Иван Пуни), не любил толпы и, подобно Зинаиде Шаховской, ходил на Монпарнас не участником богемы, а зрителем. Он всегда чувствовал себя чужим в этом всеобщем наркотическом опьянении, чем бы оно ни было вызвано — щепоткой кокаина, новыми стихами или общей возбужденностью. Абсенту он предпочитал молоко. Тем не менее он туда ходил, и ходил регулярно. Как мы помним, это было одно из первых мест Парижа, куда он отправился, сбежав из Сен-Дени:
«Дойдя до угла бульваров Распай и Монпарнас, я вспомнил, как по приезде своем в Париж я часто приходил сюда и смотрел на незнакомые, широкие улицы; и оттого, что я не знал, куда они идут и где кончаются, от этого недостатка чисто практических сведений, у меня создавалось такое чувство, точно я стою перед чем-то неизвестным: и сотни различных мыслей о парижских жизнях представлялись мне — в том туманном и чудесном виде, к которому тогда было привычно мое воображение».
Через пять лет в душе Гайто никакого «туманного и чудесного вида» от Монпарнаса и «парижских жизней», которые он на нем наблюдал, не осталось. В силу своей непреодолимой тяги к здоровому образу жизни, к уюту и благополучию Гайто ощущал если не сожаление, то недоумение при виде молодых людей с налетом бесконечной усталости и болезненности на лицах.
В первые годы жизни в Париже, засиживаясь допоздна в кафе и бистро, Гайто принимал эту атмосферу всеобщего нездоровья за моду, которой почему-то следовало большинство, но которая, как и любая мода, хороша она или плоха, уступает место своей противоположности. На некоторое время Гайто покинул Монпарнас и старался там появляться как можно реже. Не то чтобы он совсем потерял любопытство к лицам и событиям — при всей своей неоднозначности Монпарнас был, бесспорно, нескучным местом, — скорее он потерял желание добавлять в общий хор обладателей неустроенных судеб и свой собственный грустный голос.
Но время шло, и Гайто удалось избавиться от нищеты, сев за баранку автомобиля. Жизнь приобрела размеренный ритм, появился режим работы, ночной – за рулем и дневной – за письменным столом. Эта внешняя устойчивость позволила ему снова вернуться в ту среду, которую он временно покинул, следуя инстинкту самосохранения.
«Бывал на Монпарнасе, но держался особняком и умный писатель осетин Гайто Газданов, человек не по-кавказски сдержанный, по тогдашней профессии шофер», – вспоминала о его появлении там Зинаида Шаховская.
Гайто действительно был сдержан, у него хватало на это силы. Конечно, ни окрепшее мастерство, ни успех первой книги, ни завоеванная популярность, ни постоянная «престижная» работа таксистом, никакая из этих составляющих по отдельности не могла вселить в него надежду на обретение внутреннего покоя, которого он не знал с тех пор, как отплыл от крымского берега. Но все эти обстоятельства вместе наконец заполнили то неустойчивое пространство, в котором он мучительно балансировал и в котором держался только благодаря отчетливой памяти ощущений прошлой жизни. «Вечер у Клэр» закрыл эту страницу жизни, и Гайто почувствовал, как вместе с этим стало меняться его отношение к новым реалиям. Он заметил, что в нем появилось искреннее желание разглядеть нечто подлинное именно сейчас и здесь, а не там и не тогда. Он почувствовал в себе силы видеть, не морщась от отвращения или скуки — как прежде, когда пытался описывать французскую жизнь. И потому его уже не пугало наблюдение, что «мрачная поэзия человеческого падения» носила на Монпарнасе характер не временного, а постоянного явления. Так выглядело не лицо Монпарнаса, так выглядела монпарнасская душа. И сквозь вычурные позы, нелепые характеры и диковинные истории его завсегдатаев душа эта открывалась со всей прямотой и правдой трагедий, любви и искусства. И Гайто снова потянуло на Монпарнас.
Диваны, обитые красным бархатом, желтые абажуры с золотистой бахромой, меню с репродукциями Гарбари и Леру на первой странице и с исторической справкой — на последней; пожилые дамы в бриллиантах, мужчины в дорогих кожаных пиджаках, треск мобильных телефонов — ничего этого не было в «Ротонде» семьдесят лет назад, когда ее порог впервые переступил Гайто. Ничего подобного не было и тридцать пять лет назад, когда он посетил ее в последний раз. Десятилетиями обстановка «Ротонды» менялась от богемной к буржуазной и обратно. Газданов попадал туда именно в те времена, когда в «Ротонде» рождалась истина — в вине, в наркотиках, в стихах.
Современник Газданова, завсегдатай «Ротонды» прозаик Илья Сургучев, посвятивший знаменитому кафе целый роман, с любовью описывал обстановку на Монпарнасе:
«Сейчас на этом перекрестке растут четыре молодых дерева: зеленый квартет, как их здесь зовут. Когда-то мне казалось, что между ними незримо вырыт чудотворный колодезь, к водам которого устремляются люди со всех пяти частей света. Иначе нельзя было объяснить, чем влечет сердца этот самый обыкновенный типичный парижский угол Монпарнаса. Правда, над ним большой просторный кусок неба, благодаря гористости здесь чистый воздух; здесь провинциально, и широкие террасы кофеен напоминают пляжи; здесь не обращают внимания на одежду; здесь можно спеть песню и полицейский вам подтянет; здесь невидимой властью отменены мещанские законы о нарушении общественной тишины и спокойствия; здесь, если вам не холодно, вы можете пройти по тротуару голым; до сих пор еще не растаяли и оказывают свое воздействие флюиды садов Бюлье и Фиалковой беседки; неподалеку, на кладбище, лежат кости Мопассана. Здесь пыталась привиться и не привилась продажная любовь: этому немало поспособствовало классическое целомудрие Латинского квартала. Это, пожалуй, единственное место в Париже, где в любви проявляют бескорыстие, любят преданно, нежно и, в случае подозрения, шумно дерутся на людях. Художник может за сотни тысяч продавать свои картины и критика может изойти в похвалах, но настоящая слава придет тогда, когда его признают здесь. Чтобы понять, в чем дело, надо просидеть здесь несколько лет подряд: случайному, торопливому и занятому посетителю такое времяпрепровождение покажется пустым занятием. Сначала все заварилось в тесном и бледном угловом кафе под названием “Ротонда”. Отличие этого заведения заключалось в том, что, спросив чашку кофе, можно было просидеть за ней целый день. У хозяина в запасе всегда была твердая бумага, цветные карандаши и акварельные краски…»