Газета День Литературы # 102 (2005 2)
Шрифт:
Впрочем, о каждом из двадцати трех писателей, ставших героями книги Владимира Бондаренко, можно написать не одну и не две книги. Многие из них уже написаны, многие еще будут написаны. Но всё же, кажется мне, "Серебряный век простонародья" — это своеобразный реквием уходящей эпохе, где Владимир Бондаренко как бы прощается со своим временем. "Ощущение такое, что неумолимый и жесткий, трагический и великий ХХ век зовет за собой всех своих свидетелей и сотворителей. На наших глазах, в самом прямом смысле, уходит, ускользает минувшая эпоха… Еще немного — и мы уже окончательно будем жить в ином, чуждом для нас мире с иными законами, иной моралью, иной литературой. И переделывать
Интересно только увидеть, будут ли сверяться (и если будут, то каким образом) эти новые литературные силы в неизбежном росте своем с голограммой "Серебряного века простонародья"?
Владимир ВИННИКОВ
Илья Кириллов. ВЕЧНОЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ
(О новом романе Юрия БОНДАРЕВА)
Рецензировать новый роман Юрия Бондарева приходится "с оглядкой на будущее". Опубликованный полгода назад, он не вызвал ни восхищенных, ни возмущенных откликов.
Такая участь романа может быть справедлива в том смысле, что Бондарев давно уже живет и пишет "для вечности". Но возникнет ли она, эта "вечность" — интерес читателей будущих поколений и литературоведов? Не станем забегать вперед, делать предположения. Поклонимся нелюбимому Набокову за слова единственно точные, отменяющие необязательные объяснения: "Однажды увиденное не может быть возвращено в хаос никогда".
Объяснимо и совершенно неинтересно молчание вокруг романа со стороны либералов, которых пугает уже тот факт, что произведение вышло в свет в консервативном журнале.
Объяснимо молчание той ветви нашей литературы, которую принято называть консервативной, патриотической. Оно любопытно постольку, поскольку показательно для понимания новой книги. Роман "Без милосердия" — трудная, неудобная книга для русского патриотического познания, каким оно сложилось в последние десятилетия. И дело не в том, что образ России, в особенности нашей нынешней столицы, представлен здесь совсем не в розовом свете. Конечно, в очернительстве Бондарева не упрекнешь. Но уж лучше бы она была бы очернительной, книга прославленного писателя! Нет, все серьезнее, глубже. Дело в том, что в новом романе восьмидесятилетний автор отказывается от того круга художественных и мировоззренческих ощущений, которые сложились под воздействием социальной прозы, всегда безраздельно главенствовавшей в отечественной литературе.
Конечно, острая социальность русской литературы естественна в силу тех бесчисленных болевых явлений, которые существуют у нас. Больной обыкновенно только о своей болезни и говорит, и, во всяком случае, только в борьбе с нею и черпает силы к существованию, исполненному аскетизма, строгости, нравственной высоты. Но оборотную сторону имеет всякое явление, и вырождение русской литературы не в последнюю очередь объясняется ее отказом говорить и думать о чем бы то ни было "постороннем", не служащим общественным идеалам. Ныне у нас господствуют сугубо внутренние темы и образы, едва ли не от каждого сочинения, даже талантливого, веет глухим провинциализмом, совершенной неспособностью выйти из круга узкожитейских забот и упований.
Насколько необычно в этой атмосфере новое произведение Ю.Бондарева, видно уже в самых начальных звеньях сюжета. Он может смутить своей неестественностью, или, скажем так, нетипичностью,
Его опять же не отвергают, но перестают придавать ему значение, его идеям, взглядам, возвращаются к привычному многолетнему укладу. Он не чувствовал такого одиночества бессонными ночами среди тайги, слушая храп соседа-уголовника в палатке и звериный вой в стороне. И чем острее чувство одиночества в этой пестрой, многомиллионной пустыне, тем желаннее любовь, в которой он нашел бы отзвук своей судьбы, своей души, сильной, но неопытной. Дмитрий начинает придумывать себе образ той, которая смогла бы полюбить его и понять. Верит, что она есть где-то в этом мире, потому что в этом мире есть он.
"— Простите, девушка, ведь я вас знаю, — сказал он, пропадая от собственной решимости. — Вы ведь родная сестра Анны Карениной! — И, увидев, как изумленно вскинулись ее брови, как плеснулся испуг, затем смех в ее черных глазах, он тотчас добавил с утвердительной шутливостью: — Да, конечно, если я не ошибся, то вы — двоюродная сестра.
Она ответила быстро, насмешливо:
— А вы, пожалуй, сам Базаров и приезжали к нам в гости со своей женой-красавицей. Вон в тот дворец. — Она показала на дом с колоннами. Это было давно. В девятнадцатом веке…".
Таковы первые строки романа. Вас повергает в оторопь, что на московской улице конца девяностых двадцатисемилетний парень обращается к молодой женщине в такой манере? Что же, я не знаю, как возразить на упреки, что живую современную речь автор подменяет воссозданной речью молодежи пятидесятых, что язык сам по себе изменился, но еще более изменилось сознание в силу всеобщей вульгаризации… Искусственный язык героев — основной порок последних произведений писателя. При ином положении вещей они, разумеется, выиграли бы, по крайней мере, в глазах читателей.
Да, в глазах читателей… Всё, что кажется важным с человеческой точки зрения, так ли уж это важно для искусства? Ведь слова — всего лишь изменчивая оболочка человеческих поступков, в то время как характеры, страсти, пороки, добродетели остаются почти неизменными. Не в этом ли секрет многовекового интереса к огромным образам Шекспира, облеченным, казалось бы, в искусственную словесную оболочку.
За словами Дмитрия, помимо нарочитой вычурности, — страстное желание облагородить мир, в котором он отыскал ее, поднятые вместе с нею до ясности и величия классических образов. Мир сегодняшний, до боли знакомый, никуда не уйдет, он окружает героев, и столкновение не заставит себя ждать. И тогда выяснится — уже через поступки, а не через слова, — что автор, мало осведомленный в изысках современного жаргона, прекрасно знает отношения в современном обществе.