Газета День Литературы 154 (2009 6)
Шрифт:
Нет уж, подумывал Агафоев, лукаво отводя взор свой в сторону, мы вас хавали, а вы нас хавать не будете, волки! Ништяк, поглядим ещё, кто кого.
ДРАКА В БУФЕТЕ
Один блистательный поэт встретился во время кинофестиваля с постаревшей подругой своей юности, тоже когда-то писавшей стихи. С тех пор прошло много времени, и он стал очень знаменитым, а она, должно быть, сошла с ума или
– Помнишь, Анечка, как быстро увяла сирень, которую я наломал тебе в Петровско-Разумовском, – перебив её, спросил он, поначалу расчувствовавшись.
После поездки в Англию одет был поэт в самое модное, свободно обвисающее, джинсово-хрустящее.
На это укутанная по плечам в какую-то немыслимую рваную шаль, с лоснящимся тюрбаном на голове, в стоптанных матерчатых тапочках, какие можно увидеть разве что на ногах цыганок, бывшая поэтесса, а сейчас неизвестно кто, ответила с болезненной гримасой:
– Чудовище! Совершенно чудовище! Когда ты выпал с балкона, я подхватила тебя на лету. А ведь не надо было, наверное!
Поэт осторожно улыбнулся и замолчал, понимая, что никакого доброго разговора не будет – не могло быть. Оставалось только подняться и каким-нибудь образом благополучно отойти. Можно и не прощаться, подумал он, и привычным глазом уловил внимание многих из присутствующих в буфете людей: его всюду узнавали.
Сморщенное вверху, от глаз до самых обширных залысин, и жирное снизу, с обвисающими щеками, толстыми губами, лицо поэта довольно часто появлялось на экранах телевизоров, на фотографиях газет и журналов. Литературное имя у него было – Алекс Воздушенко; на слова его стихов было сочинено множество песен, которые пела вся родная страна.
Но нерешительность его сгубила – не успел он совершить необходимый маневр, подняться и уйти, как за их столиком оказался некто Погодкин, ведающий отделом критики одного киножурнала, толстый и румяный шизофреник с голубыми глазами. Он-то и знал, единственный теперь на свете, об их связи двадцатилетней давности, ибо несколько свиданий с пьянкой и постелью Воздушенко имел с молодою тогда поэтессой именно на холостяцкой квартире Погодкина. Его и принесло! Знаменитый дуэт был схвачен за плечо хамской рукою кинокритика – другая его рука выловила из ветошных складок юбки вялую бледную кисть поэтессы, затем румяный критик воскликнул с большим воодушевлением:
– Я рад за вас обоих! Наконец-то вы снова вместе!
А по взгляду его сумасшедших глаз, сверкавших совместно со стёклами очков как крошечные бело-голубые молнии, Воздушенко вдруг понял, как он ненавидим этим благодушным на вид светловолосым человеком. Одно его грубое прикосновение убило в душе поэта все возникшие было там ростки былой нежности, красивого чувства вины и раскаяния... И знаменитости захотелось ударить по лицу кинокритика, предварительно стряхнув его грубую и лицемерную лапу со своего плеча. Бешеным взглядом ответил он на возглас Погодкина и на всякий
Однако следующей минутою дело приняло совершенно иной оборот: критик подмигнул Воздушенке и, на, мгновенье задержав взгляд своих глаз, уставленных в глаза поэту, вкрадчиво молвил:
– Я-то знаю, как Алекс мучился все эти годы, пока вы были в разлуке. Никто не виноват, милые мои, что жизнь складывается не в нашу пользу, и мы проходим свой путь, каждый поодиночке, в глубине души тоскуя только друг о друге... Согласен со мною, Алекс?
– Ну да... Ну конечно, – отвечал Воздушенко, ещё не совсем понимая, куда гнёт лукавый критик, но уже подхватив его тон. – Я действительно, знаешь ли, очень мучился.
И он переглянулся с Погодкиным в окончательной установке полного взаимного согласия и тоже незаметно подмигнул в ответ.
– Все эти годы, Анюта, на моих глазах бедный Алекс Воздушенко пропадал, подыхал от тоски, мучился как зверь, потеряв тебя, но будем справедливы – ради истины будем беспощадны к себе и справедливы! – продолжал толстый критик. – Разве не твоя непримиримость была причиной вашего разрыва? Вспомни, Анюта, как ты безжалостно порвала вот с этим гордым поэтом, тогда ещё бедным и совершенно никому не известным...
– Да, без всякой жалости и без всякой надежды! – подхватил Алекс. Воздушенко. – Я был отброшен в сторону, как выпитый бокал, когда в твоей жизни, Анечка, появился этот... ну как там его звали, Погодкин?
– Нет-нет! Ты всё перепутал, Алекс! – не согласился со сценарием Воздушенко увлечённый критик. – Дело было не так.
– Разве? – сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, говорил поэт. – Что, не было разве того, лысенького и усатого, в виде императорского пингвина? Голова как у Ленина ботинок?
– Может и был, но это в другой раз, – отвечал развеселившийся Погодкин. – А в тот раз, милый мой, имело место совершенно иное обстоятельство.
И, откинувшись на спинку стула, критик задрал голову лицом к потолку и с важным видом надул щёки. При этом круглые ноздри его уставились на публику, словно внимательно рассматривающие её два дырчатых глаза. Сидевшая напротив поэтесса беззвучно смеялась, прикрыв ладошкой нос, собрав на бледном лице морщинки в виде расходившихся веером от глаз тонких лучей. Ткнув пальцем в чашку, она выбрала сырую кофейную гущу на ноготь и, сделав резкое движение рукою, кинула кофейные кляксы на светлый пиджак критика Погодкина.
– Алекс! Алекс! Уйми её! – воскликнул сердито тот, обнаружив нанесённый его одежде урон.
И тут подошёл с чашкой кофе и с бутербродом в руках некий субъект в неглаженых штанах, над которыми выпукло бугрилось небольшое брюшко, бережно упрятанное под застегнутую на все пуговицы серую вязаную кофту. У подошедшего была свирепого вида чёрная ассирийская борода и убегающие в сторону тёмные глаза. Он поставил на столик чашку и, не присаживаясь на стул, запихнул в рот сразу полбутерброда. Роста он был такого, что, стоя, как раз касался грудью края столешницы.