Газета "Своими Именами" №40 от 02.10.2012

Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль)

За все твои страдания и битвы

Люблю твою, Россия, старину,

Твои леса, погосты и молитвы...

Но разве страдания и битвы были только в старину? Стихотворение написано в 60-е годы. Тогда можно было любить не только старину, не только погосты и молитвы. Было и в ту пору кое-что достойное любви, и немало, в том числе не просто битвы, а великие победы, как в совсем недавнем прошлом, так и именно в те дни. Вспомнить хотя бы Юрия Гагарина – 1961 год.

Но автора современность не вдохновляла.

Люблю твои избушки, и цветы,

И небеса, горящие от зноя...

Избушки и цветы – явно несоразмерное перечисление. Вот как у Бунина:

И цветы, и шмели, и трава, и колосья...

Это один ряд, так сказать, земной. За ним следует ряд «небесный»:

И лазурь, и полуденный зной...

И просто «зной» гораздо выразительней велеречивых «небес, горящих от зноя», которые вовсе и не горят, а скорее меркнут от зноя.

И шепот ив у омутной воды

Люблю навек, до вечного покоя...

«У омутной воды»– плохо. «Люблю навек»– тоже. Можно сказать «полюбил навеки» или «век буду любить», но не так, как здесь. И вообще такого рода предметно-перечислительная манера признания в любви не производит впечатления. Сравните, как у Лермонтова в стихотворении «Родина»:

Я люблю– за что, не знаю сам -

Её степей холодное молчанье,

Её лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек её, подобные морям;

Просёлочным путём люблю скакать в телеге

И, взором медленным пронзая ночи тень,

Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге,

Дрожащие огни печальных деревень.

Люблю дымок спалённой жнивы,

В степи кочующий обоз

И на холме средь желтой нивы

Чету белеющих берез.

С отрадой, многим незнакомой,

Я вижу полное гумно,

Избу, покрытую соломой,

С резными ставнями окно;

И в праздник, вечером росистым,

Смотреть до полночи готов

На пляску с топаньем и свистом

Под говор пьяных мужичков.

Вот что такое божественный дар, волшебный голос, вот что такое

гений, Виктор Стефанович. Одни лишь «дрожащие огни печальных деревень» чего стоят и насколько это сильней, чем «пустынный свет на звездных берегах», неизвестно что означающий. А «пляска с гиканьем и свистом»! А «говор пьяных мужичков»!. Здесь тоже перечень, но не как в инвентарной ведомости – гений «перечисляет» картины жизни и они проходят перед читателем во всей яви.

Рубцов продолжает:

Россия, Русь! Храни себя, храни!..

Хорошенький совет матери-родине: храни себя сама. По принципу «спасение утопающих - дело рук самих утопающих». Русские поэты от Пушкина до наших дней предпочитали в таких случаях выражать готовность всего народа, в том числе и свою собственную, хранить Россию, Русь. Не так ли?

Иль нам с Европой спорить ново?

Иль русский от побед отвык?

Иль мало нас? или от Перми до Тавриды,

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного Кремля до стен недвижного Китая,

Стальной щетиною сверкая,

Не встанет русская земля?

Нам... нас... Это сказано от лица всего народа. Но через сто лет то же самое – у Ахматовой:

Мы сохраним тебя, русская речь,

Великое русское слово...

Мы... И надо думать, поэтесса имела тут в виду не только русское слово, язык, а весь русский мир.

Другие поэты выражали и свою личную готовность хранить родину. Ольга Берггольц в первые дни войны писала:

Мы предчувствовали полыханье

Этого трагического дня.

Он пришёл. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

На фоне таких образцов патриотической русской поэзии призыв Рубцова выглядит довольно странно: спасайся, мол, родина, как можешь, а я погляжу.

А дальше в разговоре поэта с родиной начинается какая-то мистика:

Смотри, опять в леса твои и долы

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времен татары и монголы...

Евреи, что ли? Но они вовсе не в лесах, а в газетах, журналах, в театрах, на киностудиях... Да нет, не евреи, ибо

Они несут на флагах черный крест...

У евреев, как и у татар, вроде бы, никаких черных крестов и вообще крестов нет и не было. А тут:

Они крестами небо закрестили...