Газета Завтра 190 (30 1997)
Шрифт:
— Какая ерунда! Я не верю, что вечность вечна! Это слишком многозначительно! Впрочем, хватит этой болтовни! Было и прошло, понимаешь? Хватит! Давай не устраивать сцены, а разойдемся мирно! Пойми, мне тяжело с тобой, я не могу себя насиловать! Я не люблю, не люблю тебя! Надоели твои сю-сю!
Он не был умен, поэтому кричал, некрасиво исказив свое красивое лицо. Она молчала. Она почувствовала духоту невыносимой тоски и слабо, беспомощно заплакала. Ей было трудно дышать, и тогда она со всей возможной сдержанностью сказала еле слышно:
— Уходи, милый. Прощай, ненаглядный…
Она
ЗАДАННАЯ ЦЕЛЬ
Уродливые клеветничекие позы в телевидении и прессе не всегда проявляют у людей разумных страстное желание полемизировать с так называемыми правдолюбцами, избравшими манеру всепозволительного, точнее — непристойного стиля. Тем более, что охраняющие истину доказательства, несдержанная ответная брань или же спокойные аргументы могут глупцам всех мастей и тупицам, коим несть числа, показаться слабостью, оправданием, даже виной, а это унижает истинность реальности и удлиняет срок клеветы, которой предназначено умереть своей смертью.
Какими бы виртуозными ни были выпады и выходки, какой бы изощренно-иезуитской ни была озлобленность в намерении как можно больнее ударить незаурядного политика, общественного деятеля, грош цена всем этим попыткам, ибо не такому уж темному нашему народу в конце концов становится ясно, что в мути ненависти мельтешит пакостная физиономия лжеца и льстеца, бесстыдно извращающего истину на потребу господ, властью овладевших. Таковы многие программы российского телевидения и таковы в подавляющем числе средства массовой информации (исключение редко), торгующие моралью, совестью и правдой. Давно уже нет сомнения, что заданная цель купленной, перекупленной и заложенной серо-желтоватой прессы и аморального “голубого экрана” — это подвергнуть идиотизации повально все в нашем великом прошлом, в первую очередь духовные и народные ценности, то есть вырвать героические страницы из человеческой летописи, приговаривая, что у славян не было и нет своей истории. После этого на безжизненном пустыре, обработанном пятой колонной и американскими бульдозерами, вырастить бумажные розы завезенного колониального образца и придумать не третий, а четвертый, слаборазвитый мир с людьми, на шее которых будут висеть колокольчики, как у прокаженных в средние века.
1997 г.
"И ВДРУГ ПРОЗРЕВАЕТ ДУША…"
Виктор Широков
ОДИССЕЯ
Как хорошо, что есть углы
глухие в кисловодском парке!
Скворцы, синицы и щеглы -
здесь — долгожданные подарки!
Я семечек им брошу горсть:
не бойтесь, милые, берите!
Кто я? Прохожий. Странник. Гость,
просеянный в курортном сите.
Есть у меня еще фундук
для резвых нагловатых белок.
Карман открою, как сундук.
Жаль, что он,
впрочем, слишком мелок.
Один — аллеей прохожу.
Вершины — зелены на синем.
И жаловаться погожу -
нет одиночества в помине.
Щеглы, синицы и скворцы,
бельчата, муравьи и мухи,
здесь — ваши тихие дворцы,
вы на посул заезжий глухи.
Я тоже скоро возвращусь
к себе домой, к заветным книгам,
где плачет и смеется Русь,
давно привыкшая к веригам.
Вершины дум, вершины лет,
надежды и неразберихи…
…Обломов, русский Гамлет, свет
в окошке, наш учитель тихий,
где выход? Стоит ли роптать?
А может, проще, без раздумий
умчаться, крадучись, как тать,
куда-нибудь, где ждет Везувий,
где нет сплошных очередей,
где есть всегда шампунь в продаже,
где сладкогласый чародей
не уговаривает даже,
а просто тысячи ролей
бросает чохом на прилавок…
И вот — наследник королей,
ты получаешь свой приварок…
Так ч т о мешает? Только лень
или предчувствие утраты?
Не встретится замшелый пень,
скворец не выронит стакатто,
не прыгнет белка — взять орех,
и кожу не ожгут мурашки…
Да все н е т о. И все же грех
бежать, когда Отчизне тяжко.
Терпи, мой друг! Твоя юдоль -
не только в чтенье и смиренье,
но в том, чтобы осмыслить боль
и не свалиться на колени.
Есть стол, есть верное стило,
есть труд, любимый поневоле…
Тебе, брат, крупно повезло…
Кузнечик скачет в чистом поле.
Прыжок, еще один прыжок…
Сейчас пойдет тоска на убыль.
И словно ласковый ожог,
целуют солнечные губы.
И ты, просвеченный насквозь,
остановился на полянке.
Мгновеньем раньше был ты гость,
а стал… Читаешь в “Иностранке”
роман с названием “Улисс”
и продолжаешь одиссею…
Ясней расшифровать бы мысль,
но развивать ее не смею.
Вернее, вовсе не хочу.
От солнца в полдень
слишком жарко.
Отказываюсь от подарка.
Из парка в свой отель лечу.
ЛОБНОЕ ВРЕМЯ
Осмелели. Рты раскрыли.
Говорим о том и этом.
Словно всем раздали крылья
полетать над белым светом.
Я вот тоже вспоминаю
дедов битых-перебитых…
Я эпоху понимаю,
только разве с ней мы — квиты?
Если резала железом
по живому, по-над Обью,
а сейчас стучит протезом
по забытому надгробью.
И опять не спит старуха,
виноватых снова ищет:
почему растет проруха?
Почему растет кладбище?
Почему хозяин в нетях?
Почему дурные вести?
Виноваты те и эти,
не пора ли плакать вместе?
А верней не плакать — строить,
молча истово трудиться…
Знает даже не историк:
кровь людская — не водица…
Сколько можно обливаться
из бездонного колодца!
Надо б с помпою расстаться…
Красная — все так же льется.
* * *
Как острые листья осоки
впиваются, сталью звеня -
Варлама Шаламова строки