Газета Завтра 195 (34 1997)
Шрифт:
Это… значит… если… когда, ну, в общем…
Главное — это общественные реакции. Их не будет. И вот здесь утробные бормотания власти начинают спутываться в один клубок с утробными бормотаниями ее противников и бульканьем, урчанием, чавканьем того, что, видимо, еще являясь населением, уже перестает быть народом. Ибо глумливо говоря о том, что референдум по отделению Чечни пройдет в пользу этого отделения, Удугов фиксирует зловещую истину, коя состоит в том, что общественные реакции в России действительно глубоко деформированы, и выбор в пользу собственной смерти страна на основе волеизъявления вполне даже может произвести (что, конечно, не предопределено, но достаточно правдоподобно).
Э… Бе…
2. Чему должно быть и чего не будет
Как должно было быть? Как должен был вести себя политический истеблишмент страны и все население, едва опомнившись от ужаса распада СССР и пребывая в прямом соседстве со своими согражданами, имеющими статус беженцев? Как должно вести себя общество, которое ведь вроде бы на мякине уже не проведешь и которое теперь знает, что каждый кризис государственности не освобождает граждан, а опускает их в пучину новых и еще более гнусных форм порабощения?
Парламент страны должен был немедленно выйти из отпуска. В простейшем виде он должен был отреагировать на это “Э… Бе… Ме…-независимость” просто импичментом. Ведь это вам не по-холопски рассуждать о качестве царской мочи! Это действительно вопрос жизни и смерти.
Однако мне представляется, что и этого недостаточно. Необходимо внесение коррективов в законодательство России. Я не юрист, и не мое дело разбираться здесь в проблемах юридической казуистики. Но конечный результат мне ясен. Должна быть восстановлена смертная казнь по одной статье, а именно: “Преступления против государства и общества”. Статья — прямое посягательство на целостность российского государства. Субъекты наказания: как сами высшие лица, напрямую посягающие на государственную целостность, так и их пособники — депутаты, санкционирующие распад; министры, поддакивающие так называемым “первым лицам”; конституционные судьи, позволяющие себе мямлить в единственном вопросе, который никакому мямленью не подлежит; “ученые обезьяны”, подсовывающие записки, в которых прямо и недвусмысленно говорится о распаде страны как о благе для ее граждан, и на основе антигосударственного блеянья коих принимаются решения подобного типа. Можно ввезти гильотину с родины прав человека и гражданина, чтобы сделать смертную казнь публичной. Важно зафиксировать факт такой правовой нормы в высших законодательных документах страны. И важно, чтобы все знали: не сейчас, так через пять лет, при другой власти, но эта норма будет реализована по отношению ко всем преступникам, посягающим на покой и жизнь десятков миллионов людей. Даже если сами люди сейчас не понимают, о чем идет речь, и чем это для них обернется.
Важно также по отношению к этой единственной экстремальной правовой мере обеспечить максимальное дистанцирование жестокости и произвола. Много говорилось о том, как на Западе веками рубили руки за воровство на площадях, и как это повлияло на обеспечение там “нормальных условий жизни”. О воровстве и нормальных условиях скажу отдельно. Здесь же речь идет об обеспечении жизни вообще. И ради этого можно пойти на крайние меры.
Так же важно именно в этом вопросе выработать механизмы глубокого общественного остракизма по отношению к семьям тех, кто напрямую посягнул на целостность российского государства. Как минимум, речь должна идти не просто о смертной казни, а о смертной казни с конфискацией всего движимого и недвижимого имущества в России и за рубежом. Есть и другие формы социального порицания, которые здесь и в этом вопросе допустимы только потому, что альтернативой жесточайшему блокированию сепаратистских тенденций в России может быть только смерть нации, гибель ни в чем не повинных семей, оказавшихся заложниками преступных “беканий-меканий”.
У меня есть некие сугубо принципиальные основания проявлять предельную политическую сдержанность по отношению к властной фигуре высшего ранга. Эти основания я изложу ниже. Поэтому (а также потому, что никакая законная кара не должна реализовываться задним числом) я считаю, что подобные действия следует применить профилактически, предупредив власть, что она “мекала-бекала” в последний раз, а дальше будет то-то и то-то. Это могло бы резко протрезвить любителей утробной невнятности, очистить их сознание и дикцию, ввести их в государственные берега.
Вновь подчеркну — вовсе не кровожадность диктует мне такие людоедские предложения, а ясное видение надвигающейся огромной беды, которая постигнет и народ России, и его “бекающую-мекающую” власть. Не убережется никто. Всех накроет одна вонючая и кровавая волна российского антигосударственного и антиобщественного беспредела.
Я предложил бы также господам с гуманного Запада не фыркать по поводу подобных экстремистских предложений. Потом пожалеете о случившемся, когда и вас втянет в поощряемую вами воронку российского ужаса безгосударственности, антисистемности, антижизни.
Я пишу все это, отчетливо осознавая, что ничего не произойдет. Что Дума не соберется на экстренные заседания, что общество не вздрогнет, не отреагирует. Что “бекание” и “мекание” власти сплетется в одну чудовищную какофонию с “беканием” и “меканием” ее конструктивно-непримиримых противников. В чем дело? Почему наличествует такой консенсус утробности? Ответ на этот вопрос непрост. И нужно жестко и поэтапно разбираться в хитросплетениях российской антиреальности.
3. Политический психоанализ
Вчитаемся внимательнее в утробно-какофонический псевдотекст российской капитуляции. Он заслуживает того, чтобы быть повторенным еще и еще раз.
Итак: “Сегодняшние переговоры — это уже очередной шаг навстречу друг другу. Одновременно мы, не упираясь, должны придумать, так сказать, дальнейшие шаги в отношении, так сказать, свободы Чеченской Республики… Ну, независимость там, или еще, значит, что… Как там ее называть… Мы договорились по этому поводу, Аслан Алиевич ставил этот вопрос и правильно ставил… Нам не надо упираться.”
Что эмоционально означает этот властный абсурд? Ненависть говорящего к говоримому, дикий зажим, который мутит сознание, зажим, вызванный унижением от произносимых слов и пониманием того, во что обернется такая “ария царя-раба” из оперы “Э-бе-ме-независимость”. Как относиться к этому чувству? Да нормально. Как к адекватной неадекватности. Что есть, кроме этого чувства? Навязчивое повторение слова “не упираясь”. “Не упираясь, должны придумать…”, “нам не надо упираться”… Какой архетипический образ прет из подсознания говорящего? То, что говоримое произносится иррациональным нутром, на уровне мычания и рычания, абсолютно очевидно. А значит, психоанализ (и мне представляется, что даже не Фрейда, а Юнга) здесь более чем уместен. Хотя я психоанализ, честно говоря, терпеть не могу. В универсальность его не верю ни на грош. Но здесь — “особь-статья”. Больной речи — больные интерпретации.
Итак, акцент на том, что упираться не надо, на уровне архетипа адресует к монологу ведомого на бойню быка. Кто ведет этого архетипического быка? Какой именно Митра в погонах хочет с ним разобраться по-свойски — это вопрос отдельный. Что же касается быка, то он чует, к чему все клонится. Он мычит, стонет. Он уже видит, как мясник (или ритуальный палач, опять же — дело не в этом) подымает топор. Но бык на что-то надеется, что-то хочет выторговать, что-то продлить: хоть на секунду. И сигнализирует своим клокочущим инстинктам, которые орут и шепчут ему “упрись”, что упираться не надо. Вот один из смыслов говоримого. Есть и другой.