Газета Завтра 228 (67 1998)

Газета

Синеет над Сибирью купол голубых весенних небес брачным чертогом, в котором русский человек навек благословенно прилепился к здешним землям, пришел к ним со своими талантами, терпеньем и трудолюбием. Уже удалой казак семнадцатого века не одной лишь пищалью и порохом заставлял потесниться племена аборигенов — он приманивал их своими песнями, устройством жилищ и очагов. Именно он внес в азиатскую первобытность крупицу европейского опыта и православную мягкость нравов, хозяйскую затейливость в мужчинах и смелость, раскрепощенность в женщинах. Он принес сюда соху, водяную мельницу и русскую печь, из чего вскоре явились Красноярская ГЭС, ядерный центр и бескрайние поля пшеницы на унавоженном эпохой кочевников черноземе.

С тех пор прошло всего каких-то двести лет.Переменилось всего восемь-девять поколений в коренных сибирских родах русских людей. До половины в семейную глубь, до прапрадедов, еще можно достичь одной лишь прилежной памятью. Так молода Сибирь! Иные деревянные дома на окраинах Красноярска или в его мемориальном центре помнят еще указы Екатерины, а в новых жилых башнях уже

толкуют о пассионарности и космизме.

Сколько наработано, наворочено в Сибири! Какие шоссе, какие железные дороги пробиты в скалистых Саянах. Вы скажете — техника, экскаваторы, направленные взрывы, не кайлом же пробивали. Да хоть и с гидравликой, а все равно, что называется, рвали жилы. За дорогу, за трассу жизнь клали. И, умирая, уходя к Богу, вспоминали эти рукотворные памятники как искупление своего временного бытия. А если доводилось погибать в мгновенье ока, когда не до подведения итогов, то и тогда не захлебывались вечной горечью бессмысленности,- как бы предусмотрительно часть души оставив в арматуре и бетоне — на пользование живым, среди живых — живой. Так — через любовь к жизни бренной подступали к Богу.

Русский равнинный человек, взрастающий в колыбели славянских земель и обычаев где-нибудь в Тамбове или Вологде, в Смоленске или Вятке, внутренним зрением своим всегда целил за околицу, набирался сил и смелости для броска по сибирским пространствам, мечтал хотя бы просто проехаться от Урала на Восток, до упора. И эта ориентация на Сибирь, пристрелка, прикидка души на Сибирь — сама суть национального характера. Достигнув Красноярска,- рвануть и дальше на все три стороны.

И вот вы уже глазеете сквозь желтоватое вагонное стекло на придорожные виды трассы Абакан-Тайшет. Звук этих слов — как шлягер шестидесятых годов. С каждым часом горы становятся все явственней, мощней и круче.А вот и первый тоннель.Совсем как в московском метро, мелькают во тьме сигнальные огни, виснут кабели на штырях. Вдруг вагон обливает солнце, но вы жмуритесь не от его яркого света, а от того, что не видите земли под окном. С ужасом обнаруживаете себя высоко над ущельем с бурной рекой — поезд лепится на узком карнизе вертикального склона и летит, не сбавляя скорости, забирается все выше и выше до следующего тоннеля, из которого попадает в другое ущелье, на хребет, на перевал.

Попутчик в купе, сорокалетний, резкий человек со шрамом на скуле, чистит помповую "ижовку". Рассказывает о своей жизни в картинках: о трех командировках на афганскую войну, о проходке БАМа, о золотых приисках, о зимовье на берегу дикой реки Сисим, откуда он едет навестить семью, снабдить деньгами и разобраться с хозяином насчет запоздавшего вертолета.

Перед вами — типичный неистребимый сибирский человек, внушающий дерзкое спокойствие перед накатом любых жизненных передряг.

Вы прощаетесь с ним в Минусинске, едете дальше, и потом, уже дома, в Москве, часто вспоминаете его, мысленно желая здоровья на долгие годы, понимая, что пока есть такие люди, Россия жива.

Россия молится на Сибирь. Уповает на ее несгибаемость и русскость, на ее пространства и города, заводы и электростанции, на ее свежесть чувств и твердость духа.

БАЛТИЙСКИЙ ФАШИЗМ ( исповедь экс-террориста )

Владимир СМИРНОВ и его соратники в редакции “Дня”, сентябрь 1993 г.

КОРРЕСПОНДЕНТ. Владимир Олегович, я знаю, что до ареста вы работали редактором газет, знаю, что вас осудили за сопротивление полиции, но не могу взять в толк, почему? Какой резон человеку, главному редактору газеты оказывать сопротивление латышской полиции? В самом деле, для чего, если он не совершал никаких преступлений, и ему, стало быть, нечего опасаться полиции? Нелогично как-то, неувязка получается, чувствуется, что концы с концами тут не сходятся…

Владимир СМИРНОВ. Вы правы. И дело здесь в том, что я не оказывал сопротивления полиции. Я дал отпор насильникам, вступился за честь и достоинство своей жены. Меня, по сути, вынудили взяться за топор. Это была банальная провокация. Но мне не хочется вспомнить об этом.

Корр. Я вижу, что вам нелегко, хорошо вижу, и все-таки расскажите, пожалуйста, что же все-таки произошло, пусть читатели газеты сами судят обо всем.

В.С. Все это произошло еще в июне 1995 года. Поздно вечером ко мне домой пришли полицейские. Они были в гражданской одежде, нетрезвые. В подъезде на лестничной площадке на втором этаже (а я жил на третьем) они встретили мою жену. Жена в домашнем халате и в тапочках домашних возвращалась с улицы, где, как обычно, кормила возле подъезда бездомных кошек. Она в них души не чаяла и каждый вечер выносила им корм, и кошки всегда поджидали ее загодя… Полицейские предъявили жене удостоверения и потребовали, чтобы она впустила их в квартиру, так как, мол, они пришли за мной. Жену это насторожило, она знала, что грехов по части полиции за мной нет, подумала, что время позднее, мало ли чего, и предложила этим трем недобрым молодцам вместе с ней зайти к соседям, чтобы она от них могла бы позвонить в полицию и убедиться, что перед ней настоящие, а не мнимые полицейские. Ясно, что опасения женщины были обоснованными и надо было, вероятно, пойти ей навстречу, но не тут-то было. Задача, видимо, у них была иной. Эти “крутые” парни стали выкручивать ей руки, насильно достали у нее из кармана ключи от квартиры, а когда жена, испугавшись, стала вырываться, то на нее тут же одели наручники и пристегнули этими наручниками к лестничным перилам, как собачонку какую-то. Жена стала кричать. Я в это время находился дома, спокойно готовил к выходу очередной номер газеты, когда услышал испуганные крики жены: “Что

вы делаете? Мне больно!” Тогда я, недолго думая, схватил топор и с какими-то угрожающими криками выскочил на лестничную площадку. Конечно, в тот момент я мог и готов был убить любого, кто подвернется мне под руку. Эти “герои”, мастера заплечных дел, видно, почувствовали мое состояние и резво разбежались кто куда. Я их никого уже в глаза не видел, слышал только шаги, топот ног убегающих по лестнице людей. Зато я увидел свою жену, она стояла полуэтажом выше. Бледная, испуганная, с оторванными на халате пуговицами. Одна ее рука была прикована наручниками к лестничным перилам, а в другой, свободной, она держала пустую пластмассовую посудину, в которой выносила корм для своих подопечных. Контраст был разительным: тихая, безответная, добрая женщина — и эти наручники. Я не знаю, что со мной стало, я заорал, чтобы немедленно освободили мою жену, иначе я взорву весь дом вместе с ними. Конечно, я никого в глаза не видел, их всех, как ветром сдуло, но я чувствовал, что они затаились где-то на верхних и нижних этажах — кто куда успел удрать. Жена мне подсказывала, что у них есть автоматы, но мне было все равно, я хоть и был с топором против них, но не чувствовал себя с голыми руками: мне казалось, что если в меня начнут сейчас стрелять, то пули будут от меня отскакивать, как резиновые. И то, что взрывать их было нечем — меня не смущало. Я откровенно блефовал, но ярость придавала мне убедительности, я сам был, как бомба. Эти жалкие трусы даже не подошли, чтобы освободить жену; они бросили вниз к ногам жены ключи от наручников, завернув их во что-то, чтобы не отскочили. Жена, освободившись с горем пополам, спустилась ко мне и рассказала, что произошло, сказала, что они нетрезвы, что от них разит перегаром. Тут и они, эти насильники, очухавшись, стали кричать наперебой, что они из полиции, чтоб я сдавался. Я им не верил. Отчасти и потому, что не знал за собой вины. Позвонил в квартиру соседа напротив. Там проживал начальник полиции безопасности, по старым меркам, это что-то вроде начальника городского отдела КГБ. Когда сосед вышел, то я спросил у него: это полиция или бандиты? Он ответил, что полиция. И я опять, было, взъярился поначалу, спросил, почему они тогда действуют как бандиты, потребовал у него пистолет, сказал, что застрелю тех, кто надругался над женой. Он испугался, стал меня успокаивать. Снизу тоже кричали, чтобы я сдавался. Меня всего колотило, но я понимал, что неприятности мне не нужны, незачем их себе создавать, и хотя жгла обида за жену, но я как-то пересилил себя, взял себя в руки и, скрепя сердце, через не могу согласился сдаться. Я попросил у них только время, двадцать минут, чтобы успокоиться, прийти в себя. Они согласились.

Вслед за тем наступила тишина, похожая на затишье. Я искренне не понимал, зачем они пришли, да притом на ночь глядя, да еще с автоматами на изготовку. Предполагал, что это может быть политика, что-то связанное с деятельностью ассоциации российских граждан, которую я когда-то создал в Латвии и одно время возглавлял, я стал сжигать на газовой плите списки российских граждан — жена мне помогала. Потом выпил бутылку пива. Так, видно, прошло 20 минут. Потому что раздался телефонный звонок и мне грубо сказали, что время вышло, чтобы я сдавался и выходил на улицу с поднятыми руками. Эта грубость меня покоробила: мало того, что пришли без повода в неурочный час, надругались над женой, так еще и спектакль устраивают вместо того, чтобы хоть формально извиниться. Я ответил им, что я не фельдмаршал Паулюс, чтобы выходить с поднятыми руками, что пусть они сначала дадут мне гарантии моей безопасности и гарантируют, что будут наказаны в законном порядке те люди (или нелюди), которые надругались над моей женой… Конечно, я без обиняков высказал им все, что о них думаю, потому что до сих пор, спустя уже три года, не могу понять, кем надо быть для того, чтобы на женщину надевать наручники,- видимо, подонком, каких свет не видел. Вероятно, полицейские обиделись, потому что отключили мне телефон. Тогда я опять позвонил в дверь своего соседа, начальника полиции безопасности, и сказал ему, что хочу сдаться, но со мной даже не разговаривают — вот парадокс-то. Тогда сосед самолично созвонился с коллегами, о чем-то долго говорил с ними, а потом сказал мне, что они не хотят меня брать, так как я очень сильно возбужден и они опасаются, что я нападу на них. Они вызвали из Риги спецгруппу со снайпером. Я действительно был доведен до белого каления, но ведь они сами меня вынудили. И потом, я намеревался сдаться, и можно было погасить конфликт вначале, но они упорно нагнетали страсти…

Все это походило на провокацию. Получив от соседа информацию о выезде из Риги спецгруппы со снайпером, я понял окончательно, что меня просто хотят убить, так как живой я им не нужен. А зачем? Предъявить мне нечего, уголовных преступлений за мной нет. Зато на мертвого можно будет потом повесить всех собак (все равно не оправдается), да еще награды получить, чины. Кому-то ведь не привыкать идти по трупам вверх. И удивляться нечего: в их жилах течет кровь НКВД. Это наследственная болезнь. Кстати, потом в суде выяснилось, что сам министр внутренних дел Латвии Адамсонс отдал приказ о моем уничтожении, так что дело было практически решенным.

Естественно, я не стал дожидаться своих убийц. Я попросил своего соседа, чтобы он помог мне бежать. Дом к тому времени был уже полностью оцеплен, вызвали даже пожарные машины. Сосед должен был мне 6000 долларов. Я пообещал, что если он поможет мне бежать, то прощу весь долг. Он был падким на деньги. Поколебавшись, согласился. Мы решили, что он притворится моим заложником, и, надо сказать, он блестяще сыграл свою роль. Сам вел по телефону все переговоры, требовал, чтобы нам предоставили машину и разрешили беспрепятственный выезд. Это было мое условие.