Газета Завтра 236 (75 1998)
Шрифт:
Пахло от него обыкновенной немытой старостью, пожизненным одиночеством. И даже нестриженые ногти были черны и длинны, наверно, мешали играть, то есть даже последнее и, может быть, единственное свое предназначение на этом свете он не ценил. Он устало упрямился, отвечал нехотя и чаще вопросом на вопрос: “Как? Что? Вам это интересно, да?” В результате я выудил у него лишь номер домашнего телефона.
За десятку, за рекламные посулы можно бы и побольше раскрыться.
Вроде бы мы познакомились, и теперь, проходя мимо него к эскалатору, я старался поймать его взгляд, готов был кивнуть, улыбнуться, но он не подавал никаких надежд на развитие знакомства.
А тут как раз
– Мне все равно, где петь. Нисколько не унизительно, что вы! У меня есть голос. Я умею это делать. Это мой товар. Я его предлагаю. У меня нет ничего другого. Я вижу - людям нравится. И мне хорошо. Хотя чисто физически, очень сложно петь без акустики, без аккомпанемента. Ах, мне бы хоть какой-нибудь аккомпанемент.
Конечно, в “Ударнике” тоже не было никакой акустики, но там был микрофон и люди в основном сидели. Но зато здесь такая аудитория! Сколько “кремлевских дворцов” проходит за день…
Тетя Галя была сильно напудрена, из морщин пудра выкрошилась, и они казались прочерненными пером. Губы ярко, по-сценически накрашены, брови, конечно, безобразно выщипаны, и пакля крашеных волос опушала цветастый павловопосадский платок - единственную ценную и не потасканную вещь на ней, в сравнении с разбитыми, годами не чищеными, а только мытыми сапогами и с клеенчатой драной сумкой, которую она держала, наподобие муфты, открытой кассой. Как любая старая, активная женщина, склонная к заигрыванию, она была неприятна, но ее грудной, прирученный голос искупал многое. Она запела, “со смыслом” глядя на меня, “Белый танец”. Там были такие слова: “И на глазах у всех я к вам иду сейчас через зал”.
Упаси Боже! Для моей десятки это было слишком.
Из подобных персонажей, из физиологии нынешней Москвы, хоть пруд пруди. Они лезут на глаза, только пиши. Но все они как-то не тянули на сюжет, открывались примитивно. Портретных зарисовок тех же гастролеров метрополитена набиралось много. Некая даже культурно-социальная прослойка на грани китча оформлялась. Но не сгущалась до формулы - цели моего исследования.
Отдельно группировались у меня дети пяти-семи лет. Большинство из них - цыганские мальчики, лихо наигрывавшие на гармониках пяток таборных переборов. Иные и вовсе лишь пиликали, побирушество прикрывали своими “талантами”. Одна чумазая девушка странно кричала под гармошку. Не в лад, рвано вскрикивали клавиши, и она в продолжение. Но в этом “номере” как раз и было что-то очень серьезное, настоящее, как в ином примитивном детском рисунке.
Десятилетние, тринадцатилетние дети играли на уровне второго-третьего класса музыкальной школы. Мальчики зарабатывали на роликовые коньки, а девочки на Барби. Тут никакого откровения уже нельзя было услыхать. Музыканты из них не вырастут, да и работники вряд ли. Напрасно умиляются родители “современностью” чада. Легкие, даровые, живые деньги скорее всего развратят их.
Студенты музыкальных училищ - и классических, и джазовых - дуэтом, трио и поодиночке зарабатывали на пиво. Многие играли прилично. Закончат учебу, и если не сопьются, могут всю жизнь безбедно лабать в многочисленных кабаках. И вот что удивительно - старше студентов никто из музыкантов не опускался до метро. За ними сразу шли слепые и старики. Наверно, потому, что заработок этот рискован (гоняют, выторговывая процент себе, дежурные, ревностные молодые милиционеры) и потому еще, наверное, что музыкант в зрелом тридцатилетнем возрасте или пристроен на поверхности земли, или бросил это занятие.
В общем, всю эту тоннельно-переходную капеллу я довольно основательно изучил на глазок, на ухо. На этом бы и закончился мой интерес к подземным артистам в жанре физиологического очерка, если бы мечта тети Гали об аккомпанементе не воплотилась в жизнь благодаря ее бабьей хватке.
Однажды на своем “Проспекте Мира”, еще задолго до поворота к эскалатору, я вдруг расслышал голос тети Гали из “Ударника” с аккомпанементом Лейбовского. Она пела: “Я не знаю, где встретиться нам придется с тобой…” А он в своей унылой манере подбивал смычком, не утруждая себя ни выверкой длительности, ни простейшей нюансировкой.
Какой-то гаденький восторг шевельнулся в душе: надо же, культурная жизнь не мертва даже здесь, - в организационном и, так сказать, в творческом плане. Были два солиста - стал ансамбль. Совсем фантастическая мысль пришла в дурмане этой духоты, толкотни и повизгиваний скрипки - собрать бы всех этих музыкантов и артистов геологических пластов, устроить бы гала-концерт, шоу получилось бы - отпад! На видео бы их - какой фильм! Как послевоенный фольклор безногих инвалидов в поездах выразил боль, беду, падение эпохи грандиозных битв, так эти артисты подземных дворцов выразили всю пошлость “великих реформ”. Хотя, конечно, никто не снимет такого фильма - побрезгуют. Сытые ребята - журналисты, в основном - забавляются горем человеческим, похохатывают, а то и просто ржут во всяких “экзотиках городской жизни”…
Я приближался к моим знакомым, приподнимался среди толпы на цыпочках, чтобы издалека успеть рассмотреть их со всеми подробностями. Не может быть! Лейбовский пострижен, на голове вместо шляпы какая-то вельветовая кепочка, наверно, от покойного супруга тети Гали - альтиста, ходившего на “жмура”. И борода подбита коротко, усы расчесаны по сторонам. И на тете Гале какая-то другая кацавейка, подновилась и она. Только сумка неизменная на ее животе все так же ширила пасть, хватала пятисотки и тысячные. А вот футляр скрипки Лейбовского был приставлен к стене за ненадобностью. Да тут, оказывается, не только ансамбль родился, но и семья! Теперь, конечно же, я не смог отказать себе в удовольствии рассмотреть превращение поподробнее, вынырнул из потока и прибился к стене.
Цветастый платок у тети Гали был вдохновенно скинут на плечи, прическа тоже переведена каким-то образом в более высшую категорию - из пакли в сахарную вату. Но, главное, в голосе у нее почти пропала старческая надтреснутость.
К сожалению, Лейбовского косметический ремонт ни в чем не изменил. Он покорно стоял за спиной солистки, как-то боком, нецельно с ней. И скрипка как всегда свисала у него из-под бороды, будто неподъемная. Я невольно вспомнил, как яро задирают свои грифы молодые, азартные музыканты, переламываясь в пояснице, вихляясь и кланяясь в такт. Лейбовский - пилил обреченно.
“Потому что мы - народ бродячий, потому что нам нельзя иначе”…
От этой суперромантической песни, наполненной чистотой и светом беззаботного, туристического времени, в исполнении двух разрушенных людей пробирало холодком по спине.
Несколько дней на этой “точке” работал новый “коллектив”. И я видел, как люди, тоже приметив в их объединении что-то трогательное, охотно совали деньги в сумку тети Гали, будто на какое-то святое дело.
Видел, как однажды вечером два бывших музыканта собирались “домой” после “концерта” и потом шли по станции. Тетя Галя, как хозяйка, домоправительница, несла сумку с выручкой, за ней понуро плелся Лейбовский.