Газета Завтра 269 (4 1999)
Шрифт:
Впрочем, никакие заверения уже не могли убедить Кошевого, Григорий понял это и умолк. Он испытывал мгновенную и горькую досаду на себя. Какого черта он оправдывался, пытался что-то доказать? К чему было вести этот пьяный разговор и выслушивать дурацкие проповеди Михаила? К черту! Григорий встал.
— Кончим этот никчемушный разговор! Хватит! Одно хочу тебе напоследок сказать: против власти я не пойду до тех пор, пока она меня за хрип не возьмет. А возьмет — буду обороняться! Во всяком случае, за восстание голову подкладать, как Платон Рябчиков, не буду.
—
— Так. Пущай мне зачтут службу в Красной Армии и ранения, какие там получил, согласен отсидеть за восстание, но уж ежели расстрел за это получать — извиняйте! Дюже густо будет! (“Тихий Дон”. М., 1968, с. 665-666).
Ссылка Григория на службу в Красной Армии вполне основательна, он храбро и умело сражался в рядах конницы Буденного против белополяков и врангелевцев. Прохор Зыков, воевавший в одном эскадроне с Григорием Мелеховым, рассказывал: “Возле одного местечка повел он нас в атаку. На моих глазах четырех ихних уланов срубил. Он же, проклятый, левша сызмальства, вот он и доставал их с обоих сторон... После боя сам Буденный перед строем с ним ручкался, и благодарность эскадрону и ему была”.
Это не вымысел — прототип Григория, Харлампий Ермаков, в самом деле был отмечен Буденным и награжден. Что же касается причин, вовлекших Мелехова в ряды повстанцев, то Григорий, как сказано в романе, говорил Кошевому: “Ежели бы на гулянке меня не собирались убить красноармейцы, я бы, может, и не участвовал в восстании”.
В сложной обстановке того времени, в пору восстаний и контрреволюционных вылазок врагов Советской власти, Кошевой не поверил в искренность раскаяния Григория Мелехова, в его желание искупить свою вину. Это в значительной степени и определило дальнейший путь Григория”.
— Ну что, как ты смотришь на заметки Шевченко? — спросил Михаил Александрович, когда я закончил читать.
— По-моему, старик прав...
Большие светло-голубые глаза писателя затуманились. Бросив в пепельницу еще дымящуюся, недокуренную папиросу, он достал из пачки новую и молча вышел из комнаты.”
Из книги Петра ГАВРИЛЕНКО “Михаил Шолохов — наш современник”, издательство “Жазушы”, Алма-Ата, 1982 год.
* * *
Канун Великой Отечественной.
Мой старший товарищ взял для меня в школьной библиотеке (мне таких книг еще не давали) первые два тома “Тихого Дона”, изданные в серии “Дешевая библиотека”. Книги были зачитаны и испещрены карандашными пометками.
К тому времени я уже много прочитал. Но так — запоем! — не читал ни одной. Первый раз я читал “Тихий Дон” с большими пропусками — лишь те главы, в которых действовали Григорий и Аксинья. Потом снова — уже все подряд. Уходил на огород в подсолнухи — высокие, с огромными шляпами — и просиживал с книжкой с утра до вечера. Казалось, что здесь же, где-то рядом, в подсолнухах затаились Гришка и Аксинья. Я ловил ухом их сторожкий шепот...
Тогда мне было двенадцать лет...
* * *
Интересную историю слышал я от одного собкора “Правды”. Ему ее рассказал его друг, очевидец этого случая.
Дело было якобы в Ростове. В то далекое время, когда бытовала сплетня о плагиате.
В каком-то большом зале собралось много народу. Убеленные сединами литературные и ученые мужи устроили суд над “Тихим Доном”. Выходили один за другим на трибуну и доказывали, что роман написал не Шолохов. И что вообще в романе — вот-де Лев Толстой, вот списано у Горького, вот у Тургенева...
Рядом с очевидцем, в глубине зала, сидел молодой парень в вязаном свитере, лобастый, невысокого роста. Он то и дело выходил курить и даже надоел соседям хождением своим туда-сюда.
А в зале бушевали страсти. И вдруг кому-то пришла в голову здравая мысль — послушать, наконец, Шолохова.
И каково же было удивление очевидца!.. Сидящий рядом с ним парень поднялся, выбрался на сцену, обвел всех молча взглядом и в совершеннейшей тишине сказал одну лишь фразу — ту, единственную, которую он мог сказать:
— “Тихий Дон” написал я.
И вышел из зала.
* * *
“Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья неистовствовала в поздней горькой своей любви...”
Это в начале романа. Первые встречи Григория и Аксиньи. Приближение первой расплаты. Вот-вот приедет Степан в хутор со сборов, и все объявится. Аксинья готова на что угодно, лишь бы быть с Григорием.
“В горнице... Аксинья со вздохом целует Григория повыше переносицы, на развилке бровей...
— Гриша, дружечка моя... родимый... давай уйдем. Милый мой! Кинем все, уйдем. И мужа, и все кину, лишь бы ты был... На шахты уйдем, далеко. Кохать тебя буду, жалеть... На Парамоновских рудниках у меня дядя родной в стражниках служит, он нам пособит... Гриша! Хучь словцо урони...”
Как не ответить согласием на такую горячую просьбу любимой женщины? Как устоять тут? Тем более, что и дома у Григория — не мед, он знает, как смотрит отец на его связь с Аксиньей... Но он предельно искренен. Ответ его живет в его крови. Грубовато, с хуторской прямотой, он говорит:
“— Дура ты, Аксинья, дура! Гутаришь, а послухать нечего. Ну куда я пойду от хозяйства? Опять же на службу мне на энтот год. Не годится дело...”
Небольшая пауза, и Григорий говорит о самом главном — почему он не может внять просьбе Аксиньи:
“— От земли я никуда не тронусь...”
Никуда от земли! Верность Григория родной земле. Это ведь одна из главных тем романа.
Сейчас другое время. Оно рождает и новые песни. И далеко не всегда веселые. Мы вынуждены уходить и уезжать с земли, где мы рождаемся и вырастаем. То в один конец страны, то в другой, то в третий. Сначала уходили и уезжали с трудом, а затем пришла и легкость, легкость необыкновенная... Выросло несколько поколений людей, которым совершенно все равно, где, на каком месте будет добыт “длинный рубль”. Лишь бы он был.