Вечерний медленный паукВ траве сплетает паутину, —Надежды знак. Но, милый друг,Я взора на него не кину.Всю обольстительность надежд,Не жизнь, а только сон о жизни,Я оставляю для невежд,Для сонных евнухов и слизней.Мое «сегодня» на мечтуНе променяю я и знаю,Что муки ада предпочтуЛишь обещаемому раю, —Чтоб в час, когда могильный мракВольется в сомкнутые вежды,Не засмеялся мне червяк,Паучьи высосав надежды.
Райский сад
Я не светел, я болен любовью,Я сжимаю
руками вискиИ внимаю, как шепчутся с кровьюШелестящие крылья Тоски.Но тебе оскорбительны муки;Ты одною улыбкой, без слов,Отвести приказала мне рукиОт моих воспаленных висков.Те же кресла и комната та же…Что же было? Ведь я уж не тот:В золотисто-лиловом миражеДивный сад предо мною встает.Ах, такой раскрывался едва лиИ на ранней заре бытия,И о нем никогда не мечталиДаже Индии солнца – князья.Бьет поток; на лужайках прибрежныхБродят нимфы забытых времен;В выем раковин длинных и нежныхЗвонко трубит мальчишка-тритон.Я простерт на песке без дыханья,И меня не боятся цветы,Но в душе – ослепительность знанья,Что ко мне наклоняешься ты…И с такою же точно улыбкойКак сейчас улыбнулась ты мне.…Странно! Сад этот знойный и зыбкийТолько в детстве я видел во сне.
Ангел-хранитель
Он мне шепчет: «Своевольный,Что ты так уныл?Иль о жизни прежней, вольной,Тайно загрустил?Полно! Разве всплески, речиСумрачных морейСтоят самой краткой встречиС госпожой твоей?Так ли с сердца бремя сниметГолубой простор,Как она, когда подниметНа тебя свой взор?Ты волен предаться гневу,Коль она молчит,Но покинуть королевуДля вассала – стыд».Так и ночью молчаливой,Днем и поутруОн стоит, красноречивый,За свою сестру.
Ключ в лесу
Есть темный лес в стране моей;В него входил я не однажды,Измучен яростью лучей,Искать спасения от жажды.Там ключ бежит из недр скалыС глубокой льдистою водою,Но Горный Дух из влажной мглыГлядит, как ворон пред бедою.Он говорит: «Ты позабылЗакон: отсюда не уходят!» —И каждый раз я уходилБлуждать в лугах, как звери бродят.И все же помнил путь назадИз вольной степи в лес дремучий……О, если бы я был крылат,Как тот орел, что пьет из тучи!
Ева или Лилит
Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,С кем был счастлив в раю первозданном Адам,Но ты всё ж из немногих, чье сердце болитПо душе окрыленной и вольным садам.Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,О праматери Еве, хранящей очаг,Но с какой-то тревогой… и этот рассказДля тебя был смешное безумье и мрак.У Лилит – недоступных созвездий венец,В ее странах алмазные солнца цветут,А у Евы – и дети, и стадо овец,В огороде картофель, и в доме уют.Ты еще не узнала себя самоё,Ева – ты, иль Лилит? О, когда он придет,Тот, кто робкое, жадное сердце твоеБез дорог унесет в зачарованный грот.Он умеет блуждать под уступами горИ умеет спускаться на дно пропастей,Не цветок – его сердце, оно – метеор,И в душе его звездно от дум и страстей.Если надо, он царство тебе покорит,Если надо, пойдет с воровскою сумой,Но всегда и повсюду – от Евы Лилит, —Он тебя сохранит от тебя же самой.
Две розы
Перед
воротами ЭдемаДве розы пышно расцвели,Но роза – страстности эмблема,А страстность – детище земли.Одна так нежно розовеет,Как дева, милым смущена,Другая, пурпурная, рдеет,Огнем любви обожжена.А обе на Пороге Знанья…Ужель Всевышний так судилИ тайну страстного сгораньяК небесным тайнам приобщил?!
* * *
Пальмы, три слона и два жирафа,Страус, носорог и леопард:Дальняя, загадочная Каффа,Я опять, опять твой гость и бард!Пусть же та, что в голубой одежде,Строгая, уходит на закат!Пусть не оборотится назад!Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.
* * *
Огромный мир открыт и манит,Бьет конь копытом, я готов,Я знаю, сердце не устанетСледить за бегом облаков.Но вслед бежит воспоминаньеИ странно выстраданный стих,И недопетое признаньеПоследних радостей моих.Рвись, конь, но помни, что печалиОт века гнать не уставалиСвободных… гонят и досель.Тогда поможет нам едва лиИ звонкая моя свирель.
* * *
Хиромант, большой бездельник,Поздно вечером, в СочельникМне предсказывал: «Заметь:Будут долгие неделиВиться белые метели,Льды прозрачные синеть.Но ты снегу улыбнешься,Ты на льду не поскользнешься,Принесут тебе письмоС надушенною подкладкой,И на нем сияет сладкий,Милый штемпель – Сан-Ремо!»
Последнее стихотворение тоже написано в связи с конкретным случаем. Маша была больна туберкулезом, проводы ее в Италию, где должно было идти лечение, состоялись 24 декабря 1911 года.
Маша умерла 29 декабря, и стихотворение «Родос», посвященное ее памяти, Гумилев вписал уже в альбом ее сестры – Ольги.
Родос
На полях опаленных РодосаКамни стен и в цвету тополяВидит зоркое сердце матросаВ тихий вечер с кормы корабля.Там был рыцарский орден: соборы,Цитадель, бастионы, мосты,И на людях простые уборы,Но на них золотые кресты.Не стремиться ни к славе, ни к счастью,Все равны перед взором Отца,И не дать покорить самовластьюПосвященные небу сердца!Но в долинах старинных поместий,Посреди кипарисов и роз,Говорить о Небесной Невесте,Охраняющей нежный Родос!Наше бремя – тяжелое бремя:Труд зловещий дала нам судьба,Чтоб прославить на краткое время,Нет, не нас, только наши гроба.Нам брести в смертоносных равнинах,Чтоб узнать, где родилась река,На тяжелых и гулких машинахГрозовые пронзать облака;В каждом взгляде тоска без просвета,В каждом вздохе томительный крик, —Высыхать в глубине кабинетаПеред пыльными грудами книг.Мы идем сквозь туманные годы,Смутно чувствуя веянье роз,У веков, у пространств, у природыОтвоевывать древний Родос.Но, быть может, подумают внуки,Как орлята, тоскуя в гнезде:«Где теперь эти крепкие руки,Эти души горящие – где?»
По словам А. Гумилевой, любовь к Маше была самой возвышенной и глубокой любовью Гумилева.
С. Маковский пишет (неизвестно, насколько он точен): «Только 15 июля 1911 года, в день именин Владимира Дмитриевича Кузьмина-Караваева (женатого на Екатерине Дмитриевне Бушен), в его усадьбе Борисково (по соседству со Слепневым), Гумилев представил свою молодую жену родным и друзьям. У Кузьминых-Караваевых была дочь Екатерина и три сына – Дмитрий (принявший после революции католическое священство), Борис и Михаил. Жена Дмитрия – Елизавета Юрьевна, рожденная Пиленко, художница и поэтесса, автор «Скифских черепков» – высокая, румяная, в полном обаянии своей живой поэтической натуры – была несколькими годами раньше одним из первых увлечений Гумилева, а позже, – одной из первых его “цехисток”».